чтобы женить на своей дочери, – отрезал Амунд. – Если все было как рассказывают поляне, то конница отсекла киян от лодий, и они были перебиты.
– Ну а может, нет? – воскликнул Свен. – Может, он в плену?
Грим сын Хельги с трехлетнего возраста жил в Хольмгарде; сыновья Альмунда видели, как он растет, Свен, более близкий к нему по возрасту, в детстве вместе с ним играл и обучался биться на деревянных мечах. Перед отъездом из дома они пировали на его свадьбе с Ульвхильд, которую тоже знали всю жизнь. Им было труднее всех смириться с мыслью о его смерти – и с той, что им придется рассказать о ней Олаву и его дочери. В начале похода они отчасти ревновали Грима к киевским русам Фредульва, которых Хельги киевский назначил своему сыну в ближнюю дружину, потом привыкли. И вот Фредульв и прочие оправдали доверие – они погибли вместе с вождем, и сыновья Альмунда не могли отделаться от мысли: мы должны были быть на их месте. Или хотя бы рядом с ними.
– Если он в плену… – Амунд уже обдумал такую возможность, – то мы узнаем об этом не очень скоро. Но узнаем – когда хакан-бек пришлет к Хельги с предложением о выкупе.
– Но мы… – в досаде начал Годо.
– А мы ничего не можем сделать! – перебил его Амунд. – Если он жив, то его увезли в Итиль. А это целый переход по суше. Как мы поступим – бросим на берегу лодьи, раненых, добычу и пойдем пешком через степь? Чтобы нас порубили по дороге? Мы лишились пятисот человек за те два дня, а потом еще двухсот с лишним за эту ночь, причем самых лучших! Пытаться идти на Итиль – все равно что пронзить себя собственным копьем!
– И к тому же напрасно – если Грима нет в живых, – поддержал его Унерад, киевский боярин из полян.
– Мы бросим его… или его тело и уйдем восвояси? – Годо вонзил в Амунда негодующий взгляд.
– Хочешь – оставайся, – отрезал тот. – Я тебе приказывать не могу, воля твоя. Но я…
– Что – ты?
– Я ухожу дальше и увожу моих людей. Кто со мной? – Амунд оглядел собрание.
Воеводы отводили глаза. Было тихо, только Свен вполголоса переводил свеям речь Амунда.
– В былые времена считалось честью пасть на том же поле, что и твой вождь! – сказал Ормар, поняв, о чем речь.
– Грим был мне не вождь, – на языке волынских русов ответил ему Амунд; этот язык отличался от северного сильнее, чем язык хольмгардских и киевских русов, но понять друг друга они еще могли. – Родом я равен ему, годами я старше, и я уже владею столом моих отца и деда, что правили в Плеснеске. Я уступил ему звание вождя похода, раз уж боги… – он на миг запнулся, – и Хельги киевский так захотели. Но я не обязан умирать с ним заодно. Кто считает, что он обязан, – поступайте как знаете.
– Ты еще тогда, в Чернигове, хотел получить главный стяг, – припомнил Годо, испытующе глядя на него.
– Странно мне было бы этого не хотеть. Почему, я уже сказал.
Они смотрели друг на друга через полянку. Многие понимали, что на уме у Годо, а Амунд ждал, выскажет ли тот свои мысли вслух. Свену очень хотелось подергать брата за рукав: он понимал, что тот бесится от досады и бессилия, хочет найти виноватого в общей беде, но раздором с Амундом они свое положение уж точно не облегчат. Без Грима тот остался самым знатным, могучим и влиятельным человеком в войске. Единственным носителем настоящей княжеской удачи, которая была необходима в этом опасном положении.
– Ну а те, кто решит идти дальше, должны встать под мой стяг, – продолжал Амунд, не дождавшись. – Без единой головы и единой воли мы пропадем. У нас и так невелики надежды добраться живыми до земель Хельги Хитрого. Нам только до переволоки на Ванаквисль идти по Итилю почти месяц! Вы понимаете – мы пойдем вверх по реке, и это будет переходов двадцать пять, а то и тридцать! И что нас ждет на переволоке? Новое хазарское войско? Но глупо давать Аарону время на его сбор. Чем быстрее мы туда попадем, тем вернее прорвемся. Я отплываю нынче же.
– Но это бесчестье! – в отчаянии воскликнул Арнор из Силверволла.
На него устремились все взгляды: и об этом тоже думал каждый, стараясь затолкать эту мысль подальше.
– Мы уйдем, бросив своего конунга… неизвестно где и как! – продолжал он, слишком молодой, чтобы легко смириться с такой мыслью. – Пусть бы мы погибли с ним и за него… Но как мы вернемся, если не сможем даже рассказать, что с ним случилось! Как он пал? И пал ли он на самом деле или в плену? А что, если он в плену, если он когда-нибудь будет выкуплен и вернется – как мы посмотрим ему в глаза, когда мы бросили его? Чернига! – Арнор посмотрел на воеводского сына. – Это сын твоего князя, он был нашим вождем в походе. И ты уйдешь, даже не узнав, что с ним стало?
Никто ему не ответил. Чернига невольно взглянул на Амунда, словно спрашивая мнения самого старшего в этом кругу, и тем уже дал ответ о своем выборе. Арнор был прав, но и Амунд был прав. Попытки помочь Гриму, если он жив, или хотя бы отомстить, если погиб, были заранее обречены.
– У нас один способ поддержать свою честь остался, – сказал Добродив, бужанский воевода. – Довезти до дома свою добычу. Если мы привезем ее и выплатим родичам павших их долю, то их гибель не будет напрасной. А если погибнем все… то и все нами добытое этим подлым бековым псам достанется. А наши кости в степи сгниют, волки да лисы их растащат. Мне такого посмертия не надо.
– Так кто со мной? – еще раз спросил Амунд.
– Я, – первым ответил Жизномир, непривычно молчаливый и грустный. – Гримушка мне родич… был, да уж его не воскресить, теперь надо живых живыми до дому довести.
– Мы уходим, – переглянувшись с Унерадом, сказал Божевек. – До Киева нам с волынцами по дороге, заодно и пойдем.
– А вы? – Годо взглянул на Ормара.
– Грим-конунг вел нас, но не платил нам, наша плата – наша добыча. Я попробую ее сохранить. И Халльтор, думаю, тоже.
– И мы домой! – со вздохом решил Вершила. – Мы своего княжича… не уберегли, так что толку за чужого головы класть?
– Жаль молодца, да себя жальче! – поддержал псковича Сбыслав. – Нас два с лишним лета дома
