Воевал он долго, вернулся в сорок восьмом году, потому что выполняли советские солдаты еще какую-то миссию в Венгрии и Югославии. Вернулся он с осколками, пошел работать на шахту, женился, родился сын, потом дочь. Дочерью была я. Когда выпивал на День Победы или на Седьмое ноября, всегда пел одну и ту же песню, про артиллеристов, которым Сталин дал приказ . Два-три раза в год я засыпала под и сотни тысяч батарей за слезы наших матерей, за слезы Родины огонь, огонь. Я лежала в синей железной кроватке и любила Родину.
Насмотревшись на фронте на трофейные машины, заболел он мужской автомобильной болезнью. И чтоб вылечиться, влезли в большие долги, продали все, что можно было, даже пластинки, и купили бледно-розовую “Волгу” с оленем. Таких в нашем районе было всего две. И переживала я в этой машине такие приключения. Худющая, с острыми коленками и локтями, болтаюсь на заднем сиденье, там у меня домик с тремя окнами и пара замызганных детей, а папа куда-то едет. И вот оно. Папа останавливается, куда вам? А, нет, извините. Но бывает и иначе. Куда вам? — До Фильтровальной не подбросите? — Садитесь, пожалуйста . Я замираю, прикидываюсь спящей. Они говорят о чем-то неинтересном. Я жду, когда доедем до Фильтровальной. Здесь притормозите, пожалуйста, спасибо вам, возьмите . Вот! — Нет, нет, ничего не нужно, какие глупости, заберите деньги, я вас прошу. Я подглядываю сзади и вижу, как прыгает из рук в руки желтый рубль или зеленоватая трешка. И никогда деньги не остаются в наших руках, никогда. Хотя иногда для этого папе приходится даже выскакивать из машины и догонять настырного пассажира. Это победа! Нашей сборной. Мы едем дальше. В следующий раз я опять буду клянчить, чтоб папа взял меня с собой покататься. И опять буду прыгать по окнам обезьяной, Таня, сядь, милиция . И опять кто-то на дороге поднимет руку, и мы притормозим. До Карламаркса не подбросите? Я размазываюсь по сиденью, замираю и жду. Очередной победы нашей сборной. Потом мы приезжаем домой, и я, неся в себе ТОРЖЕСТВО, выхожу из машины. И даже мои двенадцатилетние братья (родной и двоюродный) своими компетентными замечаниями о моих тонких и кривых ногах, с которыми меня никто и никогда не возьмет замуж, не могут испортить моего НАСТРОЕНИЯ.
Еще была плачущая мама, у которой уже зла не хватало, потому что —что это за человек такой, потому что сколько можно жить без холодильника, потому что все участники войны уже давно получили, а этот уперся и не идет. Я ничего не понимаю, маленькая еще, у меня ведь куклы не одеты и не дорисованы, я очень занята, но все мои дела в пределах слышимости, что он ответит. Он молчит, молчит, потом — мать, никуда я не пойду просить, если б ты знала, какие ребята там погибли, а я живу. Жили ж раньше без холодильника... И мне как-то хорошо. Перед ребятами. И сливочное масло опять будет плавать в пол-литровой банке с водой.
Лето и вокзал, билетов нет, а мне надо в Москву, и всем надо. Душиловка у кассы. Ветеранам вне очереди что-то дают на проходящий. Пап, у тебя есть удостоверение? — Да. — Ну подойди, вон дядьке, видишь, дали, ну подойди . Тогда билеты не были именными и продавались без предъявления паспорта. Он смотрит на меня, глаза мечутся, кажется, что его вкопали в этот гулкий плиточный пол. Маленький, растерянный, в чистой рубашке по случаю моего отъезда. Так, может… а что там… да нет, куда идти, может, слушай… проводница возьмет, так возьмет .
Мы бредем к платформе. Проводница поезда Баку — Москва берет меня за двойную цену до Белгорода без места, а там видно будет. Я стою у окна в коридоре вагона. Терриконы уже кончились, а Белгород еще далеко. Мне хочется съесть мамин пирожок, но мои вещи в купе у проводницы. Я пою себе тихонько артиллеристы, зовет Отчизна нас… Ребята, мы опять победили.
Я поборолась с собой и решила в этом году на майские праздники поехать не к родителям, а в Турцию. Ну, один раз. После долгущей зимы так хочется солнца, моря, средиземноморской еды. И я уже выбрала чудесную гостиницу. Но в телевизоре появляется беззубый ветеран в толстых очках, в конце апреля их бывает много, он был летчик, и его сбили, а худенькая, с роскошной косой Любочка откуда-то его вытащила… И он обнимает старческой рукой в пятнах безволосую старушку Любочку. Старики становятся особенно некрасивыми, когда смеются. Много морщин, малюсенькие глазки, железные зубы или нет зубов, и красные гвоздички мелко-мелко дрожат в руках. И значит это, что иду я не в турагентство, а за докторской колбасой. И еще за зефиром и пастилой и скумбрией х/к. Они это все очень любят, надо взять побольше.
За праздничным столом мы обходимся штампами. Ну, давайте за встречу, за победу... Я никогда не говорила тебе каких-то особенных слов. Во-первых, я расплачусь, еще и не начав говорить, во-вторых, здесь, в этой комнате с маленьким сервантиком и аккуратно расставленной посудкой, страшно быть пафосной. Мне накладывают холодец и самодельной горчицы. Выпиваю малюсенькую, знакомую еще с детства рюмочку. Ем. Какое Средиземное море? Праздничный обед завершается, мы накрываем стол к чаю с московскими сладостями с одной стороны и маминым наполеоном — с другой. В этом месте свершается ритуал, за которым я наблюдаю уже лет сорок. Папа собирает со стола недоеденные куски хлеба, выходит во двор, крошит хлеб, потом запускает какого-нибудь голубя в небо и долго смотрит на темную точку. Эти птицы у нас везде. Они живут в большой двухэтажной голубятне. Они склевывают мамины и соседские посевы. Они загаживают крыльцо, лавочку и весь наш большой двор. И еще — господи, сколько же они зерна едят!
А некоторые долетают до моего московского подоконника, и там для них всегда насыпано пшено или гречка.
Я прочитала недавно, что святая Варвара — покровительница артиллерии. У бабушки Вари была ее иконка, она молилась и ей тоже, когда папа был на войне.
Виноградная плеть
Аришина Наталья Сергеевна родилась в Баку, в семье флотского врача. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор четырех стихотворных книг. Живет в Москве.
* *
*
Желтые и белые зонты
над укропом и над сельдереем.
Шепчутся усталые кусты
явственно: стареем, мол, стареем.
В трещинах забытая земля,
безраздельно царствует репейник,
в будке нет цепного кобеля,
но ржавеет цепь, висит ошейник.
Что калитка старая поет,
то табличка врет о злой собаке,
но соседский кот на огород
ходит, презирая эти враки.
И как будто вовсе не цвели,
над крыльцом кудрявясь, ломоносы,
чья хозяйка снова на мели,
но в седом дыму от папиросы.
А в культурном слое, вопреки
видимости безнадежной этой,
непростые дремлют черепки
и нездешней выделки монеты.
* *
*
От моря до моря легла непроглядная суша,
как некогда — мертвой китихи смердящая туша.
И некуда деться мне, дочке морского врача,
на поприще странном не лучшие годы влача.
Все волоком, волоком — втайне о море мечтая.
Ты в сторону моря летишь, лебединая стая?
Ты в сторону моря стремишься, груженый состав?
“Ты в сторону моря...” — шепчу, безнадежно отстав.
Высокий берег
Маяк в ограде нового литья,
старинный герб разобран на фрагменты.
Уже стыжусь унылого нытья,
но не скуплюсь тебе на комплименты.
Тебя новейший радует пейзаж
и старый джаз на детской дискотеке,
нудистский пляж с цирюльнею “Визаж”,
что нас болванит в двадцать первом веке?
У королевской груши постоим,
бесплодной, как смоковница былая.
Рванул норд-ост — всей кроною за ним
беспечно понеслась листва, пылая.
Ее костер легко погасит мрак.
