— Не ты первый об этом спрашиваешь, — сказал Рудольф. — Может быть, просто такое сейчас время. Мы меняемся, стараемся приспособиться друг к другу, притереться, и ничего не получается. Наверное, мы к этому не совсем готовы.
— У нас в школе есть одна девчонка, — снова нахмурился Уэсли, — хорошенькая, постарше меня. Мы… Ну, мы с ней дурачились в машине на заднем сиденье и у нее дома, когда родителей не было… Раза два… И она уже начала поговаривать о свадьбе. Вижу, ее на этом прямо заклинило. Ну, тогда я перестал с ней встречаться. А вы женитесь еще раз? — И он подозрительно уставился на Рудольфа, словно ожидая, что вот-вот услышит звон свадебных колоколов.
— Трудно сказать, — ответил Рудольф. — Пока не собираюсь.
— Смешная вещь — религия, — вдруг ни с того ни с сего сказал Уэсли; должно быть, разговор о браке смутил его, и он решил поскорее переменить тему. — Я хочу верить в бога, — серьезно продолжал он. — Кто-то же ведь все это создал, правда? Откуда мы здесь взялись, чем заняты, как все происходит — например, откуда берется воздух, которым мы дышим, вода, которую пьем, пища, которую едим? За последние месяцы я прочитал всю Библию от корки до корки. Ответов там нет — по крайней мере я их не нашел.
Милый мой племянник, хотелось сказать Рудольфу, когда твоему дяде было шестнадцать лет, он тоже читал Библию в поисках ответов. И тоже не нашел их.
— Во что же верить? — спросил Уэсли. — Вот мормоны говорят, будто бы Джозеф Смит нашел эти медные пластинки и никому не показал. Вы верите? Неужели люди способны верить в такую чушь?
— Еще говорят, будто бы Моисей спустился с горы Синай и принес с собой десять заповедей, высеченных богом на камне, — сказал Рудольф, обрадованный тем, что Уэсли не спросил его прямо, верит ли он в бога. — И в течение тысячелетий многие люди верили в эту легенду.
— А вы верите?
— Нет.
— И в школе нас тоже учат таким вещам, от которых просто смех берет. Часами, например, талдычат, что между черными и белыми нет никакой разницы, но стоит только выйти за дверь и пройти один квартал — и оказывается, все совсем не так. Во Франции было по-другому. А может, я сам был другим во Франции. Во Франции мне жилось весело, хотя с языком приходилось нелегко, а в Индианаполисе… — Он пожал плечами. — Большинство учителей, на мой взгляд, законченное дерьмо. Ребята на уроках орут, стреляют шариками из жеваной бумаги, бывает, и ножиками пыряются, а учителя только и делают, что их утихомиривают. Если в колледже то же самое, тогда ну его… — Он вопросительно посмотрел на Рудольфа. — А вы что думаете про колледж? Идти мне туда?
— Смотря чем ты хочешь потом заниматься, — осторожно ответил Рудольф, тронутый наивной словоохотливостью Уэсли и верой в то, что дядя не предаст его миру взрослых.
— Откуда я знаю? — сказал Уэсли. — То есть я знаю, чего хочу, но я пока не могу об этом никому рассказать. — Тон его вдруг стал холодным.
— Например, — продолжал Рудольф, не обращая внимания на эту перемену, — ты кое-что знаешь о море. Тебе оно нравится, правда?
— Нравилось, — невесело ответил Уэсли.
— Ты можешь пойти в торговый флот.
— Кролик говорит, собачья жизнь.
— Не обязательно. Неужели работа на «Клотильде» была для Кролика собачьей жизнью?
— Нет.
— И совсем это не собачья жизнь, если служишь офицером на приличном судне, если станешь капитаном…
— Пожалуй.
— Здесь, в Нью-Йорке, есть училище торгового флота. По окончании его сразу получаешь офицерское звание.
— Понятно, — задумчиво отозвался Уэсли. — Может, стоит об этом поразмыслить.
— А я тем временем наведу справки, — сказал Рудольф, — и напишу тебе, о чем узнаю. Только не забудь: теперь я буду писать до востребования.
В ожидании Гретхен Рудольф выпил мартини и решил, что теперь самое время поговорить с Уэсли о наследстве.
— После уплаты всех налогов и гонорара адвокатам, — сказал Рудольф, — должно остаться немногим более ста тысяч долларов, которые подлежат дележу. — Уэсли и Кейт незачем знать, что это те деньги, которые он заплатил за «Клотильду». — Одна треть причитается самой Кейт, вторая треть — ей же как опекунше собственного ребенка… — Он умолчал о том, сколько времени спорили между собой адвокаты, прежде чем удалось достичь компромисса. Крейлеры упорно боролись за то, чтобы Тереза, как мать Уэсли, была назначена администратором наследства. Их притязания имели некоторую юридическую силу, поскольку Кейт — британская подданная, постоянно проживающая в Англии. Пришлось напомнить Терезе, что она дважды была осуждена за проституцию и на этом основании Хит может возбудить против нее дело и не позволит ей — из соображений морали — стать опекуншей Уэсли, пусть даже она его родная мать. Конечно, Рудольф никогда не допустил бы ничего подобного, чтобы не травмировать Уэсли, но все же угроза подействовала. Крейлеры сдались и согласились, чтобы администратором наследства назначили Рудольфа; теперь ему ежемесячно предстояло отвечать на длинный перечень язвительных вопросов о каждом истраченном центе. Кроме того, Крейлеры то и дело грозили подать на него в суд за неумышленно или умышленно допущенные нарушения закона при защите интересов Уэсли. Какой черт дернул Тома сделать предложение этой бабе?!
— Остается примерно одна треть… — Он умолк. — Уэсли, ты меня слушаешь?
— Конечно, — отозвался Уэсли. Прошел официант с блюдом, на котором еще шипел огромный кусок жареного мяса, и Уэсли проводил его голодным взглядом. Что бы про него ни говорили, подумал Рудольф, избалованным его не назовешь.
— Я сказал, — продолжал Рудольф, — что тебе остается приблизительно тридцать три тысячи долларов, которые следует положить в банк. Проценты с этой суммы составят около тысячи девятисот долларов в год, которые твоя мать должна тратить на твое содержание. Когда тебе исполнится восемнадцать лет, ты вступишь во владение основным капиталом и сможешь им распорядиться по своему усмотрению. Я советую тебе его не трогать. Проценты будут по-прежнему небольшими, но они помогут тебе заплатить за обучение в колледже, если ты захочешь учиться дальше. Это понятно?
Мальчишка опять не слушал его. Он с нескрываемым восхищением смотрел на яркую блондинку в норковом манто, появившуюся в сопровождении двух пузатых седых мужчин во фраках. Рудольф знал, что это любимый ресторан наиболее преуспевающих мафиози, а их спутницы вполне могут составить конкуренцию ресторанной кухне.
— Уэсли, — в отчаянии воскликнул Рудольф, — я веду разговор о деньгах!
— Знаю, — виновато отозвался Уэсли. — Но ведь тут есть на что посмотреть, а?
— Для этого и нужны деньги, Уэсли, — сказал Рудольф. Племянник должен уяснить истинную ценность денег. — Тысяча девятьсот долларов в год для тебя, возможно, не такая уж значительная сумма, но мне в твоем возрасте… — Он понял, что если закончит фразу, то напыщенно-назидательного тона не избежать. — Ладно, черт с ними, я напишу тебе обо всем в письме.
В эту минуту в зал вошла Гретхен. Он помахал ей, и, когда она подошла к их столику, оба встали. Рудольфа она клюнула в щеку, а Уэсли обняла и крепко поцеловала.
— Очень рада тебя видеть, — сказала она, и голос ее, к удивлению Рудольфа, дрогнул. Когда он увидел ее рядом с мальчиком и заметил, как она всматривается в его лицо, борясь с непонятным волнением, ему вдруг стало ее жаль. Наверное, вспоминает собственного сына, потерянного ею, отвергающего ее и под всякими предлогами не позволяющего навестить его в Брюсселе. — Ты чудно выглядишь, — добавила Гретхен, не выпуская мальчика из объятий. — Хотя новый костюмчик тебе не помешал бы.
И оба засмеялись.
— Если ты пробудешь в Нью-Йорке до понедельника, — продолжала Гретхен, разжав наконец объятия и усаживаясь, — мы сходим с тобой в «Сакс», посмотрим, нет ли там чего-нибудь подходящего.
— К сожалению, я завтра уезжаю, — ответил Уэсли.
— Неужели ты приехал всего на один день? — не поверила Гретхен.
— У него дела, — вмешался Рудольф. Ему не хотелось выслушивать гневные тирады Гретхен, которыми она, несомненно, разразится, если узнает о том, какое условие выдвинули Крейлеры относительно денег, принадлежащих Уэсли. — Ну, давайте заказывать, я ужасно проголодался.
За едой Уэсли приступил к расспросам об отце.
— Я сказал дяде Руди, — начал он, управившись с огромным куском мяса, — почему я хочу знать… должен знать, каким на самом деле был мой отец. Он сам много рассказал мне, а Кролик добавил… Но общего представления у меня пока нет. Отец рассказывал, как его боялись и ненавидели, когда он был еще подростком, а потом — постарше, в какие переделки он попадал… Как его ненавидели и как он ненавидел других. И вас с дядей Руди в том числе… — Он угрюмо посмотрел сначала на Гретхен, а потом на Рудольфа. — Но когда вы приехали к нам, у него ненависти уже не было. Он… я должен вам это сказать, он вас любил. Он мне говорил, что почти всю жизнь был несчастлив, а потом — он сам это сказал — он научился забывать врагов… быть счастливым. Вот и я тоже хочу научиться быть счастливым. — Мальчишка плакал, не стыдясь слез, и в то же время поглощал один за другим громадные куски бифштекса с таким зверским аппетитом, будто несколько недель голодал.
