— Он изнасиловал, что ль, тебя?
— Ага. Ага. Так и было. — Что еще могла сказать Зинка?
— Эх, горе горькое. А стыда-то сколько… Ладно, подавай заявление.
— Куда?
— В милицию… Или не надо? — удивился силач и снова заплакал.
Заявление подали, и Дубинин залетел на пять лет, не больше и не меньше — ровно на пятерку… Дядька Ваня еще раз прошелся под окнами. Немного поколебался. Но затем решил: «Небось второй раз ей в этом деле не поверят!» — и он вошел в барак, а затем стукнул в дверь.
— Здорово, слесарь, — сказал он. — Ты за грибами не ходил?
— Не, — сказал тот, выпучивая от неожиданности свои голубые очи.
Зинка молчала — чистила рыбу.
— А мне сказали, ты ходил. Брешут же люди. Ну извини. — И дядька Ваня ушел.
Через три минуты выскочила Зинка.
— Мой все удивлялся, — заулыбалась она дядьке Ване. — Никогда, говорит, Ванюха ко мне не заглядывал, даже в праздники… А за грибами, между прочим, мой не ходил ни разу в жизни.
— Может, с тобой сходим? — набрав воздуху в грудь, решительно сказал дядька Ваня.
— Я?
— А чего ж. Сходим да наберем!
И дядька Ваня заиграл серыми глазами. И захохотал: «Га-га-га-га…»
— Какие там сейчас грибы! — фыркнула Зинка.
Это уж ее дело было такое — отказываться.
— Да тут они. В этом березнячке.
— Какие еще грибы… Скажешь тоже! — смеялась она.
— Да нам много их и не надо, — улыбался дядька Ваня. — Штучки три найдем и по домам. Если подряд, это ведь быстро. Часа не займет.
Она еще помялась и поломалась. «Ну только не сейчас. Завтра. Ближе к обеду… И чтоб не опаздывать. Раз уж уговор — значит, не опаздывать», — сказала и повернулась. Ушла. Дядька Ваня, чувствуя в теле выпитое, провожал ее глазами. Эх, баба. Не понимает момента!.. До завтра еще дожить надо!
Но настроение было ничего себе — славное настроение. Он еще прикупил водки, набрал в запас еды, позвал к себе Сашука Федотова, и они вдвоем сели за обильный стол.
— Вот прямо тут к окну и подходили? — спрашивал Сашук.
— Прямо тут. Думают, у меня выдержки нет…
— Выпьем?
— Давай!
Выпили, и Сашук стал высказывать любимые свои мысли:
— Я всегда говорил, Ваня, с семьей разлучаться нельзя. Вот не останься ты один, ничего бы не случилось. Верно? — Сашук продолжал: — Семья — это как пашня. Тут надо пахать и пахать. Жена и семья — это все. Это в жизни самое-самое, Ваня!
Сашук всплакнул и протер глаза. Жена была от него через три стенки барака, в пятнадцати, можно сказать, шагах, но ему казалось, что он сейчас один, а жена далеко, и потому он как-то особенно любил и жалел ее. Выпили за жену Сашука и вообще — за семью. Запели песню.
Через стенку им постучали — ночь уже.
— Цыц вы! — крикнул дядька Ваня.
Они стали петь потише, но зато уж пели вволю. Сашук сказал:
— Ладно. Я с тобой, Ваня, останусь… Встретим их как надо.
— А знаешь, какая у меня мысль, Сашук?
— Ну?
— Вот жду я их. Знаю, что придут… И смелости тоже хватает. А нет-нет и мысль приходит: им-то терять уже нечего, а у меня дети.
— Это правильно, Ваня. Это очень правильно. Семья — это самое-самое.
— А с другой стороны: сколько ж их можно бояться?
— Тоже верно, Ваня. Очень верно.
— Вот то-то и оно!.. Ну, еще песню?
Первым захрапел Сашук. Он как сидел на кровати, привалившись к стене, так и заснул — только голову свесил и такие рулады выдавал сдавленным горлом, что дядька Ваня несколько раз просыпался. И опять засыпал, сидя и мало-помалу со стула сползая… Голос среди ночи был очень ясный и все тот же — лисий:
— Или спишь, родненький?
Дядька Ваня тут же открыл глаза. Сашук похрапывал. В окне был виден темноватый силуэт человека.
— Не боишься, родненький?
— Давай, давай, собаки. Что случится, то случится. — И дядька Ваня встал.
Он двинулся прямо к окну, заводя кулак в сторону для удара. Тот не стал дожидаться — спрыгнул с завалинки. И теперь они маячили там, в темноте.
— Га-га-га-га! — захохотал дядька Ваня. — Что, собаки? Или боязно?
— А может, выйдешь к нам, родненький? — ядовито, но уже не так уверенно произнес голос.
Дядька Ваня схватил топор из угла и прыгнул прямо в окно. Те побежали в близкие кусты, он за ними. Он уже настигал и, сжимая топорище, замахивался для удара — и тут бахнул выстрел. Почти в упор.
Те убежали. Была тихая и звездная ночь. Дядька Ваня, придерживая живот, полный самодельной крупной дроби, постоял, как бы подумал, затем поднял топор, который он выронил после выстрела, — и вот так, прижимая топор к животу, согнувшись почти вдвое и скрипя зубами от боли, вернулся домой.
Он сел на стул и позвал:
— Сашук.
Тот спал, похрапывал.
Дядька Ваня посидел молча, затем стал бранить себя:
— А еще солдат называется. Выдержки не хватило. Дурак…
В бараке первой от выстрела проснулась жена Сашука Федотова. Ища мужа, она вбежала к дядьке Ване и, мало что поняв, заголосила:
— Ой, убили… Ой, добрые люди, убили!
Тут только проснулся и Сашук. В комнату входили заспанные и наскоро одетые мужчины барака. Калабанов на своем ревучем мотоцикле помчался в город за хирургом. Дядька Ваня поднялся со стула и, все так же прижимая топор плашмя к окровавленному животу, медленно перешел к кровати и осторожно лег на спину. Он опять бранил себя:
— Выдержки не хватило. Детей сиротами оставил. Дур-рак!..
К утру он умер.
* * *
Ключарев сидит у себя дома. Ночь. Он читает статьи, которые взял у Рюрика, — дело скучнейшее, утомительное… Глаза устали, и Ключарев начинает ходить по комнате взад-вперед.
— Майк, а Майк! — вдруг зовет он жену. — Может, поедем в Старый Поселок?
— Витя, как решишь, так и будет… Ты же прекрасно знаешь — я не сторонник и не противник.
Майя ответила и продолжает лежа читать книгу.
Ключарев продолжает ходить:
— Я не говорю, что здесь плохо. Здесь хорошо. Но, Майка, ведь жизнь проходит, и умирать все равно придется. И ведь не хочется в конце пожалеть, что ты чего-то не сделал…
Ключарев умолкает. Ночная коротенькая вспышка прошла, и он опять садится за стол. Он уже работает, когда жена вдруг поднимает глаза от книги:
— Витя… Ты серьезно все это?
— Где уж мне серьезно! — машет рукой Ключарев. Он и сам хотел бы знать, серьезно ли. Так и останется разновидностью ностальгии, тоской по родимому месту.
Глава 6
Ключарев идет с работы — солнышко! хорошо! — и не всегда же быть той мысли, что домашние заботы — это, мол, как пашня и что пахать надо. Сейчас это не волнует, не та струна. А вдуматься, при таком вот греющем солнце, то ведь и в домашней пахоте удовольствие есть. Оно, конечно, тяжело и напряжение, и денег все нет, и все спешишь, затыкаешь дыры, но ведь отчасти в душе уже понял, что конца этому не настанет. Так было, так будет. И в общем-то, не ропщешь. И уже не фантазируешь, что вот-де вырастут дети и квартиру оплатим и что не жизнь будет, а мед.
Ключарев как раз вошел в гастроном — он придирчиво выбирает вино. Это уж как-то само собой, что к Наташе Гусаровой приходить с «хорошим» вином. И апельсины. И торт. Это, конечно, минимум, то есть вино и апельсины, но все же (и это подтвердит даже Майя) прийти к Наташе уже не стыдно. Ключарев думает о «сверх» — не купить ли шпрот?.. Денег, вообще говоря, мало. Ключарев колеблется, прохаживается по магазину, сталкивается с людьми — наконец решается. Шпроты куплены и, громыхнув банкой о банку, улеглись в портфель. Но теперь у щедрости отрастают крылья. И вот на этих, пусть небольших (весьма небольших), крылышках щедрости Ключарев летит — влетает! — еще и в книжный. Неплохой этот книжный. Конечно, немного пустовато, но жизнь есть жизнь, и, переплатив знакомой девушке за прилавком рублик (глаза у нее большие, иконные, и, о господи, до чего голубые!), Ключарев покупает Эдгара По в серии «Литературные памятники».
— Свой экземпляр вам отдала, — вздыхает о книге продавщица с голубыми и юными глазами.
«Да ведь я тоже свои деньги отдал», — хочется сказать Ключареву, но, ясное дело, он молчит. И еще ясней, что ответ этот, шуточка, «бон-мо» — для других, и сегодня же вечером в веселой компании Наташи Гусаровой все это будет повторено и оценено. Ключарев выходит из книжного магазина совершенно счастливым. Эдгар По в отличном издании — это уже не подарок, а дар. И Ключарев это понимает.
Запоздалая скупость делает свой последний (из самой глубины нутра) и уже смешной наскок — хочется оставить книгу себе. Но Ключарев справляется с этим. Справляется и утешает самого себя: дарить — это ж прекрасно, это ж не комплимент говорить.
И к этому времени Ключарев уже пришел домой.
— Ну накупил! — объявляет он громко с порога. И добавляет, как когда-то говаривала полузабытая и мрачная тетка Маруся: — Скупился полностью! — Что значит — потратился, а еще точнее — растратился вконец.
