– Ой, молодежь… – выдыхает прерывисто мама. – Ну вас! Растрогали… – и смеется.
Усманов отражает эту эмоцию. Чувствую, как дергается его грудная клетка, а потом и звук счастливого хохота улавливаю.
Сама же… Теряюсь в своих эмоциях настолько, что просто замолкаю.
– Святик, привет, – доносится до меня смущенный, неестественно тихий голос сестры.
– Привет, Ага. Привет.
– Так, давайте все за стол, – приглашает мама. – Папа, к сожалению, будет занят весь вечер. Велел не ждать. А бабушка с дедушкой уже поднимаются.
По голосу слышу, что мама постепенно отдаляется. И, едва скрывается на кухне, Святик находит пальцами мой подбородок и, осторожно сжимая, заставляет поднять лицо. Принять его взгляд оказывается непросто. Это удивляет и лишает концентрации. Пока я с гнетущим сожалением осознаю, что за каких-то шесть недель отдалилась от одного из самых близких для себя людей, Свят шумно прижимается к моим мокрым и соленым от слез губам своими – твердыми и горячими.
Я на автомате подчиняюсь. На автомате приоткрываю рот. На автомате отвечаю. На автомате начинаю счет.
Но внутри меня… Проносится буря. Столь свирепая, что я невольно выдаю испуганный и сдавленный стон.
Я бы хотела сказать, что это возбуждение, очаги которого во мне, к моему бесконечному стыду, вскрыл другой парень. Но нет… Это не страсть. Это мучительный протест.
Желудок скручивает и подбрасывает к горлу, где уже безумствует сердце. Боль подтягивает тошноту, которая заставляет меня впервые в жизни оттолкнуть Свята раньше, чем мысленный счет добирается до десятки.
Задыхаясь, хватаю губами воздух. А в глазах уже темнеет. Как ни пытаюсь справиться со своими странными реакциями, сердце загибается в тех немыслимых сокращениях, которым его подвергли сумасшедшие колебания в моей неустойчивой нервной системе.
– Разволновалась? – шелестит Святик. Сглаживает неловкую сцену смехом. – Больше, чем в первый раз.
Я киваю только потому, что слишком ошарашена эмоциями. Смотрю на него со страхом… Но нет, мне приятно видеть его лицо.
Я счастлива! Я очень скучала! Я хочу его обнимать!
Как только становится легче дышать, встаю на носочки и обвиваю руками шею Святика. Прикрываю глаза. Расслабляюсь в окутывающем меня коконе безопасности.
– Сейчас трудно поверить, что я без тебя шесть недель продержалась, – бормочу с улыбкой.
– Значит, все-таки не хватало?
В его голосе слышны переживания, словно сомневается в положительном ответе. Я и правда на мгновение задумываюсь. Ведь в последнее время столько всего происходило. Дни были очень насыщенные.
– Сильно.
Все в нем мне знакомо. Все близко. Все необходимо.
Разве не так?
Просто этот поцелуй… Почему-то вызвал странные ощущения.
Будто делаю что-то неправильное. Будто нельзя нам. Будто я не хочу.
– А я… Честно признаться, волновался, – шепчет Свят, потираясь носом о мою щеку. Заглядывая в глаза, столько любви выдает, что мне вдруг вновь неуютно становится. – Показалось, что ты отдалилась. Подолгу пропадала, скупо отвечала, первой и вовсе редко писала... Ангел, – выдыхая, громко сглатывает. – Я ночами не спал. Думал о тебе, малышка моя. С ума сходил! Я, черт возьми, даже похудел! Мысли дурацкие лезли в башку: что разлюбила, что забывать стала, что больше тебе не нужен… Прикинь? Трешак полный. Прости за эту манеру речи. Но я так ждал момента, чтобы увидеть тебя, что сейчас я будто пьян. Из меня прет такая энергия, что я даже соображаю туго! Чувствуешь? Трясет всего! Я так скучал, Ангел… Так скучал!
Эта пылкая речь вгоняет меня в ступор. Единственным выходом из которого становится очевидное намерение Свята меня снова поцеловать.
Я напрягаюсь, понимая, что должна выдержать в этот раз. Но, хвала Всевышнему, дверь открывается, и в квартиру входят дедушка с бабушкой. Мы моментально отстраняемся и, не сговариваясь, вытягиваемся у стены.
– Доброе утро, – приветствует их покрасневший Усманов.
Бабушка отвечает, с улыбкой поглаживая Свята по щеке. Дедушка же, как и всегда, окидывает прохладным взглядом, а потом и вовсе отворачивается.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Какое утро, молодой человек? – ворчит, доставая из комода тапки. – После двенадцати начинается день.
– Уже двенадцать? – переспрашивает Усманов ровным тоном.
Дед смотрит на циферблат наручных часов и важно рапортует:
– Пять минут после.
– В таком случае приношу извинения за свою оплошность, Иван Дмитриевич. Добрый день! – чеканит Святик все так же выдержанно, с неизменной вежливостью.
Хоть и видно, что ему неприятно, когда дедушка школит его, забывая о том, что гимназия не только для нас, но и для него – прошлое. В этом году он вышел на пенсию. Довел наш класс и на том распрощался.
Дед не отвечает. Даже не смотрит на нас. Шагнув в тапки, с гордо поднятой головой марширует на кухню.
Не пойму, за что, но он вроде как недолюбливает Усманова. Мне не раз бывало обидно. И сейчас очень неприятно.
Бабушка сглаживает неловкость извиняющейся улыбкой. Вот она точно от Свята в восторге! Еще до того, как мы начали встречаться, говорила, какой замечательный у меня друг. И на своих уроках всегда откровенно перегибала с похвалой для Усманова. А если он что-то не успевал, так только журила с улыбкой и по-матерински прощала, не скрывая перед классом того, кто для нее является любимчиком.
За столом Свят, как обычно, в центре внимания. С таким обаянием рассказывает о курьезах, которые успели приключиться с ними за неполные два месяца учебы в летном, что заслушиваются все присутствующие. Все, кроме дедушки. Тот откровенно игнорирует поднятые темы и лишь периодически, как будто раздраженно, причмокивает.
Я же… Пребываю в странном раздрае.
То и дело отключаюсь от общего разговора, потому как в моей голове до сих пор шумно. Надеялась, что это хотя бы на время приезда Усманова пройдет.
Но по правде…
Я слышу голос Яна, когда Свят рассказывает о своих друзьях, называя кого-то из них «бро». Я вижу лицо Нечаева, когда мама просит передать перец. Я вспоминаю, как прижималась к нему на мотоцикле позавчера, когда бабушка ставит передо мной парующий чай. Я думаю о мурашках, с которыми сжилась за эти шесть недель, и которые сегодня куда-то запропастились, когда Святик нежно поглаживает мою руку. Я спрашиваю себя, что случилось с бабочками в животе, когда он опускает ладонь мне на колено. Я ломаю голову, почему мне утром показалось, что новая зубная паста пахнет Яном. Я смущаюсь до того самого трепета, когда Агния отправляет в рот чупа-чупс. Я воскрешаю волнение, которое испытала в том закутке для неудачников, пока Ян просто курил рядом, когда смотрю на пожелтевший лист алоказии. Я изумляюсь тем свободе и азарту, с какими обычно ношусь с Нечаевым по полю, когда вяло жую бабушкин мясной пирог. Я скучаю по тому оголтелому восторгу, который бомбит во мне на аттракционах кожа к коже с Яном, когда обещаю маме погладить завтра утром шторы. Я спохватываюсь и резко прижимаю пальцы к тому месту на шее, где давно сошел засос безбашенного Нечаева, когда дедушка замечает, что у меня расстегнулась сережка, а Свят вызывается помочь ее закрыть. Я вспыхиваю адским пламенем, едва на меня обрушивается кадр, где мои глаза оказались на уровне паха Яна, когда бабушка подкидывает мне в тарелку банан. И я переживаю из-за того, что сегодня Нечаев не написал мне ни одного сообщения.
Трудно забыть, как он побледнел и скривился вчера, после того как я сообщила о приезде Свята. Сама об этом старалась не думать. Просто потому что разрывалась от мысли, что при Усманове придется делать вид, будто мы с Яном чужие. А это ведь не так… И близко не так! Мне больно, стоит лишь подумать, что же чувствует сейчас Ян. Мне так сильно больно, что под ребрами распространяется жжение, которое невозможно терпеть без слез.
И все же я не могу не пойти на игру. Обещала ведь поддержать. Хотя бы своим присутствием.
По дороге на стадион столько всего проживаю… Мне и оглушающе грустно, и убийственно стыдно, и жутко больно, и томительно радостно, и откровенно противно, и волнительно прекрасно, и безумно тревожно, и лихорадочно приятно, и дико страшно.
