Началось, как известно, с литературного скандала 1928 года по поводу перевода «Тиля Уленшпигеля» {13}. Этот сам по себе рядовой литературный скандал был использован сторонами для выражения крайней взаимной нелюбви и идеологической неприязни. Мандельштам сжег мосты, написав «Четвертую прозу», и к нему наконец вернулся поэтический голос.
И этот, третий Мандельштам — уже единственный в своем роде, несравнимый и несравненный. Его поэтический язык приобрел не имеющую параллелей свободу, прямоту и «вневременную современность». Этим оксюмороном {14} я хочу выразить мысль, что время идет (80 лет прошло), а стихи Мандельштама этого периода действуют на сознание с абсолютной непосредственностью и силой.
Не могу удержаться от короткого списка стихов, написанных в 1930—31 годах:
«Куда как страшно нам с тобой, /Товарищ большеротый мой!»
«Не говори никому, /Все, что ты видел, забудь —/Птицу, старуху, тюрьму/Или еще что–нибудь»
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез, /До прожилок, до детских припухлых желез»
«Мы с тобой на кухне посидим, /Сладко пахнет белый керосин»
«За гремучую доблесть грядущих веков, /За высокое племя людей»
Интересно, что из его библиотеки в это время почти уходят поэты-современники. Читает он Державина, Фета, Полонского, Баратынского.
Дайте Тютчеву стрекозу —
Догадайтесь, почему.
Веневитинову — розу,
Ну а перстень — никому.
Баратынского подошвы
Раздражают прах веков.
У него без всякой прошвы
Наволочки облаков.
А еще над нами волен
Лермонтов — мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
Май 1932
Упражнение в расшифровке каждой строки этого стихотворения можно, например, найти в статье Евгения Сошкина, которая занимает 14 страниц. Это пример вивисекции Мандельштама, чем занимаются многие Мандельштамоведы. Все-таки разбор этого стиха безобиден. В конце концов сам Мандельштам приглашает: «Догадайтесь, почему».
Другими жителями его книжных полок стали в эти годы итальянцы – Данте (интересно, что Мандельштам предпочитал прозаический перевод, в частности Горбова, — перевод «Чистилища», 1910 года), Ариост {15}. Ариоста он привлекает, чтобы на фоне буколической картины средневековой Италии произнести одну из своих застревающих в памяти фундаментальных формулировок:
Во всей Италии приятнейший, умнейший,
Любезный Ариост немножечко охрип.
Он наслаждается перечисленьем рыб
И перчит все моря нелепицею злейшей.
В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея,
А он вельможится все лучше, все хитрее
И улыбается в крылатое окно –
Ягненку на горе, монаху на осляти,
Солдатам герцога, юродивым слегка
От винопития, чумы и чеснока,
И в сетке синих мух уснувшему дитяти.
А я люблю его неистовый досуг –
Язык бессмысленный, язык солено-сладкий
И звуков стакнутых прелестные двойчатки...
Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.
Любезный Ариост, быть может, век пройдет –
В одно широкое и братское лазорье
Сольем твою лазурь и наше черноморье.
...И мы бывали там. И мы там пили мед...
4 – 6 мая 1933
Пока мы в Италии, не могу не вспомнить другое стихотворение, просто потому, что оно любимое, хотя потрудившись, и его можно пристегнуть к теме.
Новеллино {16}
Вы помните, как бегуны
У Данта Алигьери
Соревновались в честь весны
В своей зеленой вере.
По темнобархатным холмам
В сафьяновых сапожках
Они пестрели по лугам,
Как маки на дорожках.
Уж эти мне говоруны —
Бродяги-флорентийцы,
Отъявленные все лгуны,
Наемные убийцы.
Они под звон колоколов
Молились Богу спьяну,
Они дарили соколов
Турецкому султану.
Увы, растаяла свеча
Молодчиков калёных,
Что хаживали вполплеча
В камзольчиках зеленых,
Что пересиливали срам
И чумную заразу
И всевозможным господам
Прислуживали сразу.
И нет рассказчика для жен
В порочных длинных платьях,
Что проводили дни, как сон,
В пленительных занятьях:
Топили воск, мотали шелк,
Учили попугаев
И в спальню, видя в этом толк,
Пускали негодяев.
22 мая 1932
Трудно поверить, что в этот же год основным занятием Мандельштама были хлопоты о получении хоть какого-либо жилья. Наконец долгожданная квартира стараниями Бухарина получена {17}. Какова реакция? Вместо благодарности — упражнение на тему власти, которая покупает художника. Дано в приземленно-бытовом ритме городского романса. Это его знаменитая «Квартира». В этом стихотворении и в ряде других Мандельштам определяет словарь и тон всей российской литературы протеста 20-го века:
Квартира тиха, как бумага —
Пустая, без всяких затей, —
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей...
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
И вместо ключа Ипокрены {18}
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья...
Ноябрь 1933
30-м годам принадлежит и знаменитое «Мы живем, под собою не чуя страны». У серьезных критиков есть тенденция говорить об этом стихе с извинительной интонацией. Мол, это лубок или частушка, полная персональной ненависти. В общем, не добавляет лавров поэту. Я все-таки скажу, что это гениальный лубок. Уникальный в истории русской поэзии. Не уступающий в резкости потоку современных ему газетных шельмований и при этом выбравший достойную цель.
Приводить я его не буду – его все хорошо знают. Приведу хороший стих Евтушенко – с перебором по части риторического пафоса, но верный по фактам:
…Не Маяковский с пароходным рыком,
не Пастернак в кокетливо-великом
камланье соловья из Соловков,
а Мандельштам с таким ребячьим взбрыком,
в смешном бесстрашье, петушино диком,
узнав рябого урку по уликам,
на морду, притворившуюся ликом,
клеймо поставил на века веков…
Мандельштам остался в довоенной России жертвой великого террора. Можно только гадать, что написал бы он, живи он дольше, как его одногодок и соученик по Тенишевскому училищу академик Жирмунский, умерший в 1971 году. Не могу не вспомнить – с некоторым внутренним изумлением, – что и я училась в здании Тенишевского училища (192-я школа на Моховой в советское время), а мой муж был знаком с дочкой Жирмунского Алей. Мандельштам мог бы быть живущим поэтом для меня в пору, когда человек более всего восприимчив к поэзии.
Вершиной творчества Мандельштама остались «Стихи о неизвестном солдате», написанные им незадолго до гибели. Они открывали новый этап, которому не довелось реализоваться. Сам Мандельштам с некоторым смущением говорил, что получается черт-те что, какая-то оратория. Он же называл стихотворение колбасой, имея в виду его незавершенность, неотработанность ритма и структуры. Дважды или трижды посылались варианты в редакцию «Знамени». Единственный отклик был: «Что, мол, войны бывают справедливые и несправедливые и что пацифизм сам по себе не достоин одобрения».
В наши дни, как писал академик М. Л. Гаспаров, о «Солдате» написано так много, что внутри мандельштамоведения уже выделилась отдельная отрасль — «солдатоведение». Омри Ронен определил, что в «Солдате» Мандельштам вдохновился Фламмарионом, поэт Дмитрий Каратеев — что Случевским {19}, а Гаспаров доказал, что «сверхзадачей» Мандельштама в «Солдате» было выразить желание встать в ряды советских литераторов {20}. (По поводу последнего вывода хотелось бы сказать, что, может, Мандельштам и хотел как лучше, но получилось как всегда.)
Эта поэма – сумбурная и захватывающая. С ораторией ее роднит чувство, которое охватывает при звуках мощного хора, когда всех слов не разобрать. Меняются ритм и размер и точка отсчета. Поразительные по силе строфы соседствуют с варварскими, нарушающими нормативный язык. Все вместе производит сильнейшее впечатление. Отбросив анализ, хочется воспринимать эти стихи интуитивно, на слух – так, как они рождались:
…Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры... {21}
Трудно удержаться и не процитировать последние, итоговые строфы:
…Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рожден в девяносто четвертом,
— Я рожден в девяносто втором...—
