Ну что ж – разве мало в Париже убогих мансард? Я быстро нашел жилье и вскорости перестал бояться узких и склизких лестниц с траченными перилами. Средств у меня было с гулькин нос, и поначалу я старался соблюсти разумность в тратах. Да и этим скудным пенсионом я был обязан великодушию моего батюшки, хотя мое вынужденное бегство (и тем более, его причина) не могло его обрадовать. Я же, чувствуя себя виноватым, обещал тратить сию небольшую сумму со сколь возможно великой экономией и поклялся найти способ продолжить образование, в которое уже вложено столько сил.
О дальнейшем вы можете догадаться. Все случилось точь-в-точь в соответствии с описаниями назидательных романистов. К тому же я, легкомысленно откладывая все дела на завтра и послезавтра, непременно ожидал добрых известий о том, не улеглось ли совсем некое пустяковое дело, из-за которого я много часов ехал в почтовой карете, плотно надвинув шляпу на лицо и даже утратив с перепугу свойственный молодости аппетит. Но никаких новостей не было – и это меня полностью деморализовало. Учиться я бросил, даже не начав, деньги постепенно прожил, а отца больше года кормил пылкими обещаниями и умеренно лживыми письмами. Наконец, разозленный моими увертками, он потребовал доказательств моего возвращения к медицинским штудиям, а до той поры прекратил высылку и без того скромного пособия. К сестре же я за все время пребывания в столице сподобился зайти раз или два – поздравить с церковными праздниками, но и этого хватило, чтобы отбить у меня даже малейшую мысль искать в той стороне какого-либо вспомоществования.
Самое грустное – мне совершенно нечего вспомнить о тех унылых днях. Мое безделье было во всех отношениях бесплодно, из него даже нельзя извлечь никакого урока. Я не кутил и не развратничал, не воровал и не побирался. Я вел скудную и неинтересную жизнь, бесцельно бродя по скользким от мусора улицам от тусклого рассвета до мерзлого заката, не зная, куда податься и какое найти применение своим способностям, к тому же мне на тот момент вовсе неизвестным. И вот деньги кончились, а зарабатывать их я не умел. Оставалось покориться и привести реальность в соответствие с собственным и весьма продолжительным враньем. Со дня на день мне должны были отказать от каморки в три шага длиной – и что потом?
В отчаянии от накативших цепей несвободы я с трудом привел платье в порядок, и, по-прежнему ненавидя весь белый свет, поплелся в Сорбонну, искренне желая, чтобы мне сразу дали от ворот поворот. Зачем, спросите вы, – неужели у меня был припасен еще какой-нибудь выход? Нет, но я все равно сопротивлялся, не знаю уж кому. Тогда для чего вообще идти? Если желать – а в силу отсутствия должной подготовки еще и ожидать – провала, то не лучше ли воздержаться от неизбежного позора? И выдумать душещипательную историю, посыпать голову пеплом, нарисовать в письме отцу достоверные портреты истинных виновников несчастья: злобного профессора в облаках перхоти, либо, на худой конец, въедливого крючкотвора-ассистента с изъеденными кислотой ногтями?
Однако для решительного отчета родителю требовались подробности и правдоподобные мелочи, выдумать которые я, по отсутствию опыта и таланта, был не в состоянии. Да, даже в юности я весьма реалистично смотрел на свои дарования. Поэтому вам не встретить на этих страницах откровенную исповедь блудного сына или запоздало раскаявшегося вертопраха. Вдобавок, я пообещал себе – и сумел сдержать слово, – что в этот раз не опущусь до прямой лжи. Она бы и не помогла – рассерженный моим поведением, отец мог навести справки, прислать запрос в университет, да мало ли что? Поэтому я приготовился пройти через все унизительные инстанции и выслушать многочисленные аргументы «против», дабы потом скрупулезно расцветить ими грядущую эпистолу в родные пенаты. Несмотря на то, что многое случилось в соответствии с моими ожиданиями, в главном меня подстерегал крутой поворот судьбы.
С самого начала все пошло по непредвиденному руслу. Меня не пытались подвергнуть перекрестному допросу, тщательно проверить скудные познания неизвестно откуда взявшегося самозванца – наоборот, каждый мой ответ просто принимался к сведению, как вполне адекватный, и тут же заносился в некий формуляр. Будучи этим крайне удивлен, я по нескольким обрывочным замечаниям постепенно уяснил причину столь мягкого обращения к соискателям медицинской степени. Невероятно, но в последние годы по всему королевству набралось совсем немного желающих корпеть над микстурами, разделывать трупы и заглядывать в рот покрытым розовой сыпью и бредящим от лихорадки пациентам. Версальские же указы то и дело требовали врачей: в колонии и армию, порты и пограничные заставы. Как я теперь понимаю, обсуждать было нечего, только подчиняться. Лекари нужны – значит, лекари будут. Испечем, повернем два раза с боку на бок, вручим диплом – и ногой под зад. Иди, исцеляй страждущих как умеешь. Может, повезет: выживешь, загубишь не слишком многих и даже деньжат заработаешь.
Одновременно считалось, что охрана здоровья королевских подданных – материя важная и требующая неукоснительного исполнения. Поэтому всевозможные ордонансы следовали один за другим, только успевай поворачиваться. Ни одну науку, кроме разве финансовой, артиллерийской да крепостной, не жаловали подобным вниманием. Но и понятно, отчего за ней приключился такой высокий надзор. Страх, единственно он двигал сановными рескриптами, открывал двери высоких кабинетов, вовремя прикладывал печати на расплавленный сургуч. Нет сильнее чувства у человека, почти нет, и министры поддаются ему ничуть не меньше нашего брата. Держава, сколь она ни мощная или обустроенная, живет одним лишь страхом владетельных частных лиц, выдаваемым за государственные интересы.
В этом случае они действительно совпадали – такое бывает. Голод или мор в стране не нужен ни королю, ни последнему бродяге. И если от голода можно уберечься во дворце, то про мор такого не скажешь. Оттого к врачебному делу существовал державный интерес – ведь бледный посланник не спешивается у позолоченных ворот и ни у кого не спрашивает разрешения. Конечно, черной немочи тоже можно поставить заслоны, но только лишь из живых людей. Кто-то должен первым встретить незваную гостью из дальних стран, если она, не ровен час, захочет заглянуть во владения нашего всемилостивейшего монарха. Тогда старики еще помнили страшный мор в Марселе, случившийся несколько десятилетий назад по нерадивости тамошних береговых служб, которые пропустили в гавань левантинский корабль, несший в своем чреве пятнистую летучую смерть.
Сейчас же наши суда сновали по всем океанам, везли туда и обратно солдат, поселенцев, иноземные дары, трофеи и многоликие диковины. Да и по дорогам старушки Европы нескончаемо мельтешили потоки людей, обремененных всякого рода барахлом, и слишком часто их пути пересекались посреди la belle France. Где же, спрашивается, находится центр мира? Куда больше всего желает попасть обладатель хоть какого-нибудь таланта, любого средства к извлечению дохода? Негоцианты, искатели приключений, наемники, бродяги, поденные рабочие, нищие, пилигримы, сутяги, поэты, проповедники – все они ехали либо в Париж, либо обратно. Великая столица пожирала одних, отталкивала других, ее ворота без устали работали на вход и выход. И вслед за людьми отовсюду шли смертоносные поветрия, самые нежеланные гости нашего блистательного королевства. Как отказать им от двора – вот трудная задача, даже для сильнейших мира сего. Ясно, что в Версале от них не укроешься, Божья гроза никого не щадит. Думаю, Его Величество прекрасно помнил – точнее, наверняка знал из рассказов, – как почти в одночасье потерял деда, отца и старшего брата. Да ведь из многочисленных родственников тогдашнего монарха едва ли хоть один дожил до взрослого возраста. Вот вам и прямой государственный резон к посильному производству знахарей с дипломами: нужно, чтобы у каждой пограничной заставы стоял бедолага-врач и досматривал, досматривал, досматривал. А если дойдет до худшего, он же и помрет раньше других – разве лишь успеет поставить себе точный диагноз.
Итак, оказалось, что продолжить обучение легче легкого, и его даже не обязательно доводить до конца и писать диссертацию – лекари и фельдшеры, как и цирюльники-зубодеры, были чуть ли не нужнее врачей, ведь им можно было меньше платить за ту же самую работу. Отрывочное чтение дешевых изданий римских классиков не позволило мне окончательно забыть латынь. Поэтому дальнейшее оказалось предсказуемо. Заполненный формуляр без малейших помех отправился в массивный скрипучий шкаф и тут же затерялся среди пожелтевших бумаг с узорной каймой. Кто-то из ассистентов быстро и поверхностно меня проэкзаменовал прямо в углу большой библиотечной залы, не стесняясь присутствия корпевших над книгами коллег (гордость не позволила мне отвечать хуже, чем я мог), после чего я был произведен в вольнослушатели с правом дальнейшего перехода в полноправные студенты. Замечу, что, как выяснилось несколько позже, фельдшерские познания я тогда уже превосходил, а до лекаря немного не дотягивал. Учиться мне нужно было года два-три, а потом меня ждало место в тусклом портовом карантине, где-нибудь в Сете или, в лучшем случае, неподалеку от Бордо.
