Показательно, что даже в официальном издании Министерства императорского двора вновь упоминаются слухи той поры, они явно становились важным политическим фактором:
Тревожные слухи росли и ширились, проникая во все слои русского общества и принимая по временам самые причудливые, невероятные формы. Трусливые, малодушные голоса сначала шепотом, вполголоса, а затем открыто и настойчиво стали говорить о близкой опасности для обеих наших столиц – Москвы и Петрограда. Каждый день приносил с собою массу новых слухов, подчас совершенно невероятных и легкомысленных, но, тем не менее, вполне достаточных для того, чтобы поддерживать в населении чувство особенной нервности и беспокойства274.
Но слухи, представлявшиеся впоследствии столь невероятными, имели под собой в то время и некоторые серьезные основания: на заседании Совета министров серьезно обсуждались практические меры по эвакуации Риги, Киева и даже столицы империи.
Обострилось и внутриполитическое положение. Майский антинемецкий погром в Москве и Московской губернии продемонстрировал, что движение, использующее патриотические лозунги, монархическую и национальную символику, может представлять немалую опасность для режима.
На этом фоне усилилось недовольство верховной властью, немало жителей империи полагало, что главная ответственность за поражение войск и за нарастание внутриполитического кризиса в стране лежит не только на генералах и министрах, но и на самом императоре.
Некто С. Ястребцов сообщал 7 августа в частном письме о настроениях, царящих в госпитале, который был размещен в здании Московской духовной семинарии: «Вообще, настроение среди раненых далеко не столь бодрое, как было прежде; явно чувствуется какая-то утомленность и слышится недовольство государственными порядками и действиями Верховной власти». Житель Казани писал 17 августа члену Государственной думы октябристу Д.С. Теренину: «Отношение к ЦАРЮ критическое, чтобы не сказать больше»275.
Возмущение тяжелыми и неожиданными для общественного мнения военными поражениями 1915 года проявлялось и в особенностях оскорбления царя в этот период. Ответственность за неудачи на фронте все чаще возлагалась не только на отдельных генералов, на военного министра или на Ставку Верховного главнокомандующего, но и лично на императора. Так, 58-летний крестьянин Харьковской губернии заявил после падения Перемышля: «Министры немцы только водкой торговали, а к войне не готовились. Царь 20 лет процарствовал и за это время напустил полную Россию немцев, которые и управляют нами»276. А 62-летний чернорабочий, из крестьян Пермской губернии, так отозвался на весть об оставлении русскими войсками Варшавы: «… (площадная брань) Нашего ГОСУДАРЯ, он пропил ее (Варшаву), а на его место лучше бы поставить Канку Безносова (известный на заводе пьяница, который чистил отхожие места. – Б.К.), так как он управил бы лучше»277.
Такие настроения, в которых патриотическая тревога переплеталась с критикой царя, проявлялись в это время не только в крестьянской среде. 43-летний донской казак был не менее резок в осуждении императора: «Нашего ГОСУДАРЯ нужно расстрелять за то, что он не заготовил снарядов. В то время, как наши противники готовили снаряды, наш ГОСУДАРЬ гонялся за сусликами»278.
Но не только городские простолюдины и необразованные деревенские жители теряли веру в императора под влиянием военных поражений. О том же говорили и некоторые офицеры. И в вооруженных силах распространялись тревожные для Николая II настроения. И.И. Толстой записал в своем дневнике 12 августа: «Вернувшийся с фронта Фальборк говорит, что в армии господствует недовольство государем, его обвиняют в неумении управлять страной…»279
Сложно сказать, насколько распространены были подобные взгляды. Можно лишь сослаться на оценку министра внутренних дел кн. Н.Б. Щербатова, который по своей должности обязан был знать о состоянии общественного мнения; на заседании Совета министров 6 августа он заявил: «В своих докладах я неоднократно обращал внимание Его Величества на рост революционных настроений и предъявлял полученные через военную цензуру письма людей из разных классов общества, до самых близких к дворцовым сферам. В этих письмах ярко видно недовольство правительством, порядками, тыловою разрухою, военными неудачами и т.д., причем во многом винят самого Государя». Показательно, что главы других ведомств, имевшие свои источники информации, не сочли нужным опровергать мнение Щербатова280.
И дела по оскорблению членов императорской семьи, позволяющие ощутить настроения «низов», прежде всего крестьян, и цензура почтовой переписки, регистрирующая настроения образованного общества, фиксировали появление схожих формул, хотя они и выражались с помощью различного языка.
По сравнению с 1914 годом образ царя играл гораздо меньшую роль в патриотической мобилизации русского общества. Показательно, что различные иллюстрированные издания предложили своим читателям разные образы, символизировавшие годовщину начала войны. Если год назад все ведущие журналы опубликовали портреты императора, то в июле 1915-го их позиция не была уже столь единодушной. Символическая репрезентация годовщины стала в этих условиях проявлением конкуренции различных концепций русского патриотизма военной поры.
Официальная «Летопись войны», разумеется, поместила царский портрет военного времени, который, очевидно, предпочитал сам император: царь в полевой форме, в гимнастерке281.
Открывшаяся в Петрограде к годовщине войны передвижная выставка «Наши трофеи», которая должна была стимулировать процесс патриотической мобилизации, была украшена традиционным портретом царя в горностаевой мантии282.
«Синий журнал» перепечатал рисунок «Царь в действующей армии» из французского иллюстрированного журнала, который был создан на основании известной фотографии: сидящий царь склонился над картой, рядом с ним Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, за ними стоят генералы Янушкевич и Данилов283. Таким образом военные усилия России в данном случае олицетворяли и император, и Ставка Верховного главнокомандующего.
Некоторые издания, впрочем, ограничились публикацией портрета одного лишь великого князя, Верховный главнокомандующий рассматривался как главный символ патриотической мобилизации.
Наконец, популярный московский иллюстрированный журнал «Искры» откликнулся на годовщину войны, опубликовав на обложке фотографию могучего солдата-бородача, который курил трубку, сидя на пеньке, о чем-то размышляя. Подпись к снимку гласила: «Русский богатырь»284. Простой солдат-крестьянин, напоминающий былинного Илью Муромца, должен был стать символом воюющей страны.
Консервативная газета «Новое время» опубликовала в эти дни стихотворение С.А. Копыткина «Годовщина». В нем, в частности, содержались и такие строки:
В день грознопамятный, единая как встарь,Под звон колоколов, не знающая смерти,Россия говорит: «Великий Государь!В победу полную и в дух народа верьте!»285
Если учитывать атмосферу слухов того времени, то нельзя не признать, что это стихотворение могло звучать довольно двусмысленно: автор призывал императора верить в полную победу России и в патриотический дух народа. Читатель мог бы предположить, что в настоящий момент царь недостаточно верит в полную победу, между тем даже по сообщениям подцензурной печати в русском обществе как раз в это время циркулировали слухи о вероятности переговоров с целью заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Некоторые публичные речи политиков правого лагеря усиливали подобные подозрения русских воинственных патриотов. Так, во время заседания Государственного совета в день годовщины войны патриарх русской политической жизни, старый лидер консерваторов П.Н. Дурново, прекрасно понимавший те опасности, которыми грозит монархии война с Германией, призвал «гнать врага, гнать до тех пор, пока Государю не заблагорассудится повелеть армии остановиться»286. Таким образом, именно воля царя, высказанная в подходящий момент, а не полная победа над врагом, признанная общественным мнением страны, могла бы завершить страшную войну. Подобные высказывания правых государственных деятелей, имевших, заслуженно или нет, репутацию германофилов, могли пробуждать у воинственных патриотов подозрения относительно политических намерений царя.
Между тем после падения Варшавы, в условиях нарастающего политического кризиса император принял решение о смещении великого князя Николая Николаевича, он решил сам стать Верховным главнокомандующим.
