— Люди, такие, как я, духовно надломленные, вынуждены придерживаться подобного мнения. Никто не следует раз навсегда принятым взглядам, у каждого своя точка зрения, и годится она лишь для него одного. Так же обстоит дело и с моей философией. Для меня она приемлема, для тебя — нет. И ты не можешь, опираясь на неё, строить свою жизнь. Твои тогдашние воззрения достойны самого глубокого почитания. Ты — человек действия, я пользуюсь твоими же словами, так оставайся им навсегда.
— Энергии у меня, разумеется, хоть отбавляй, — решительно заявил Хираока.
Дайскэ насторожился.
— И ты намерен применить её в газете?
Хираока замялся было, но тут же отчеканил:
— Да, именно в газете.
— Всё ясно. Ты дал исчерпывающий ответ, и лезть к тебе в душу я не намерен. Но есть ли у тебя к этой работе вкус?
— Полагаю, что есть, — снова отчеканил Хираока.
Разговор носил весьма абстрактный характер, и хотя Дайскэ сказал «всё ясно», истинные намерения Хираоки оставались для него туманными, словно перед ним был не Хираока, а полномочный член правительства или, на худой конец, адвокат. Тут Дайскэ из соображений чисто тактических решил польстить самолюбию Хираоки, для чего ему понадобилось вернуться к временам русско-японской войны и вспомнить её героя, именовавшегося «богом войны» — капитана второго ранга Хиросэ. Он командовал отрядом кораблей, блокировавшим с моря Порт-Артур, погиб и стал всеобщим кумиром, а спустя некоторое время был обожествлён. Но война кончилась, и сейчас мало кто о нём вспоминает. Мода на героев быстро проходит. Для своего времени они люди чрезвычайно ценные, но великими только кажутся, ибо задачи выполняют сугубо практические. Задача выполнена, и в глазах общества герой уже не герой. Именно это и случилось с капитаном Хиросэ. Когда шла война с Россией, его отряд, вероятно, имея, очень важное значение, но наступил мир, и Хиросэ, будь он хоть сто раз героем, из бога превратился в простого смертного. Основа человеческих отношений — корысть, это распространяется и на героев. Герои сменяют друг друга, так же как и остальные ведут борьбу за существование. Поэтому он, Дайскэ, вовсе не склонен становиться героем. Но, допустим, живёт на свете отличный парень, честолюбивый, волевой, полный энергии. Он добивается славы не мечом, а пером, славы более прочной. Где же её добиться, как не в газете?
Эту тираду Дайскэ произнёс без малейшего энтузиазма, в душе потешаясь над тем, что ему приходится льстить, да к тому же делает он это как-то по-детски прямолинейно. Выслушав, Хираока бросил: «Благодарю», — не выразив при этой никаких чувств.
Дайскэ устыдился, он недооценил Хираоку. Не сумел тронуть его душу, сказать нужные слова, уговорить его восстановить мир в семье. Дайскэ потерпел поражение в самом начале, поскольку для осуществления своего плана избрал окольный путь, самый трудный.
Так, ни до чего не договорившись, Дайскэ распрощался с Хираокой, не понимая, зачем ходил к нему в редакцию. Хираока это, вероятно, ещё меньше понимал, тем более что ни о чём не спросил Дайскэ.
Весь следующий день Дайскэ провёл у себя в кабинете, вновь и вновь вспоминая вчерашнее. За два часа встречи он был искренен с Хираокой, лишь когда пробовал защищать Митиё. И то искренним не в речах, а в побуждениях. Говорил он неопределённо, малоубедительно, первое, что приходило в голову. Если судить строго, все его слова были фальшью. Да и сами побуждения, в серьёзности которых он не сомневался, по существу, возникли из тревоги за собственное будущее. Естественно поэтому, что Хираока не мог поверить в его чистосердечность. Более того, весь разговор Дайскэ вёл с целью сбить Хираоку с его нынешней позиции и заставить мыслить так, как мыслит сам он. Вот почему он ничего не добился.
Надо было ему сослаться на Митиё и сказать всё напрямик Хираоке, тогда, возможно, он вызвал бы его на откровенность. Наверняка вызвал бы. А если бы не удалось? Хираока, пожалуй, стал бы ещё хуже относиться к Митиё. Могло бы дойти до ссоры с Хираокой.
Дайскэ раскаивался в собственной трусости, которая заставила его быть столь нерешительным. Это никак не вязалось с его заботой о Митиё и желанием спасти её от Хираоки. Выходит, Дайскэ снова допустил непозволительное нарушение логики.
Дайскэ с завистью подумал о людях прежних поколений, которые, оставаясь эгоистами, не отдавали себе в этом отчёта и, уверенные в том, что пекутся о ближнем, горячими уверениями и слезами заставляли этих ближних следовать их совету. Если бы Дайскэ мог им уподобиться, расчувствовался вчера, он, вероятно, добился бы желаемого. Дайскэ часто говорили, в особенности отец, что ему недостаёт искренности и рвения. Тщательные размышления привели Дайскэ к выводу, что не все человеческие побуждения и действия настолько чисты и благородны, чтобы воспринимать их как искренние и честные. Напротив, люди зачастую неблагородны. Надо примитивно мыслить, чтобы в каждом побуждении и поступке видеть искренность, либо быть лицемером, который, желая возвыситься, выставляет напоказ собственную искренность и рвение.
Равнодушие не самое лучшее человеческое качество, но Дайскэ пришёл к нему в результате анализа природы людей. Он не мог проявлять ни рвения, ни искренности, поскольку твёрдо знал, что его побуждения и сами поступки чаще всего сыплют лживыми, лишёнными серьёзности.
Но теперь Дайскэ стоял перед дилеммой: либо идти в своих отношениях с Митиё прямым путём, как велят чувства, либо вернуться к прежним временам, когда она для него не существовала и он жил, не зная волнении. Третьего не дано. Надо выбирать. Иначе жизнь утратит смысл. Любое половинчатое решение ведёт ко лжи. Разумеется, оно безопасно и не грозит ему осложнениями в обществе, зато является свидетельством слабости и полной беспомощности.
Он сознавал всю рискованность отношений с Митиё, если отдаться на волю провидения. Иначе, как провидением, он не мог это назвать. Любовь, угодная небу, но противоречащая законам общества, во все времена признавалась обществом лишь после гибели влюблённых. И Дайскэ содрогнулся, представив себе возможность столь трагической развязки.
Но расстаться с Митиё — не значит ли это нарушить волю неба, подавить свою собственную волю и в результате погибнуть? Может быть, послушаться отца с невесткой и жениться? Средство, способствующее гибели. Зато этот брак многое изменит в его отношениях с людьми.
14
Итак, Дайскэ пребывал в нерешительности: отдаться ему на волю судьбы или проявить твёрдую волю. Дайскэ, болезненно воспринимавший зной и холод, считал глупым ограничивать себя строгими рамками поведения, уподобляясь тем самым машине, ограниченной жёстким режимом работы. В то же время он проникся мыслью, что в его жизни наступил критический момент, когда необходимо принять серьёзное решение.
Из отцовского дома он вернулся с напутствием: «Иди и хорошенько подумай», — но до сих пор так и не удосужился это сделать. В тот день он лишь возблагодарил судьбу за то, что уже в который раз ему удалось избежать смертельной опасности. Он больше не вспоминал об этом, тревожась лишь об одном, как бы в ближайшее время отец снова не вызвал его к себе. А пока он решил выбросить женитьбу из головы. Позовут, тогда и придумает, что сказать, сообразуясь с тем какое будет в этот момент лицо у отца. Он отнюдь не собирался морочить отца. Ответ, каким бы он ни был, всегда зависит от обстоятельств, значит, прежде всего необходимо оценить собственную позицию и позицию партнёра.
И в предстоящем разговоре с отцом Дайскэ поступил бы именно так, если б не его чувства к Митиё, которые требовали окончательного решения. Дайскэ сейчас как игрок: в руке у него кость, и он должен бросить её, независимо от выражения лица партнёра, решив для себя заранее, на что он ставит. Пусть сердится отец, пусть злится Хираока — жребий брошен и надо покориться велению неба. Игральная кость в руке у Дайскэ, и ставку может сделать только он, коль скоро судьба его должна решиться жребием. Дайскэ был глубоко убеждён, что никто не вправе за него решать — ни отец, ни брат, ни невестка, ни Хираока.
Тем не менее он был чересчур безвольным, чтобы самостоятельно решить свою судьбу. Все эти дни он созерцал лежавшую на его ладони кость. Хоть бы вошла судьба и хлопнула его легонько по руке. В то же время он радовался, что жребия пока не брошен.
Время от времени в кабинет заходил Кадоно и каждый раз заставал Дайскэ неподвижно сидящим за столом.
— Пошли бы прогулялись немного. Нельзя столько работать, вредно для здоровья.
У Дайскэ и в самом деле был какой-то землистый цвет лица. Приближалось лето, и Кадоно теперь каждый день готовил ванну. После ванны Дайскэ непременно разглядывал себя в зеркало. Стоило ему раз не побриться, как смотреть на себя становилось противно, но ещё противнее было трогать лицо, на котором росла густая жёсткая щетина.
