всё то свинство, что вы здесь развели. В неумение лакеев. В отсутствие воспитания разом у стольких господ. В незнание этикета игры. В то, что можно, не скрываясь, передёргивать и без того меченые карты, но в одном вы очень перегнули. Невозможна игра на крупные суммы без того, чтобы на кону не присутствовало ни одной самой маленькой золотой монетки. Так не бывает. Потому спрашиваю ещё раз — кто вы? И отвечайте честно, иначе клянусь вам знаменем полка, канделябрами вы не отделаетесь.
Глава 13
В которой Пушкин готовится встретить Рождество. Степан тоже. По мере сил.
— Осторожнее! Да тише, тише вы, слоны! Сюда ставь, сюда, оглоеды! Ай. Ставь, где стоишь! Сами дальше... на, получите и давайте отсюда. Шибче, шибче. Ну вот — как знал, что натопают. Александр Сергеевич, ну что за свиньи?
Пушкин, скрестив руки на груди, с улыбкой наблюдал, как Стёпа командует работниками и шипит на них, размахивая руками. Принесли рождественскую ёлку, живое дерево в кадке, и теперь старались аккуратно установить её в углу одной из гостиных. Была глухая ночь на 25 декабря, все домашние уже спали, а кто не спал — делал вид, что спит.
— Ну вот, Александр Сергеевич, теперь дело за нами, — Степан вытер несуществующий пот со лба и вопросительно посмотрел на поэта. Ему тоже было радостно. Новый год — любимый праздник с детства и какая разница, что в эту эпоху его отмечали уже после Рождества? Главное — ёлка! Она так и называлась — рождественская. Обыкновенно их рубили, но Степан решил, что живое лучше. Запах хвои, волшебный, который будто сам по себе уже означает праздник, заполнял комнату.
— Действительно, так лучше. Твоя правда, Степан. Давай украшать же.
Пушкин сам становился немного ребёнком в такие минуты. Любящий праздники, веселье и шутки, обожающий детей, Александр словно светился изнутри какой-то особенно мягкой добротой.
Они вскрыли один из принесённых ящиков, Пушкин извлек оттуда яблоко— сочное, красное, достаточно крупное — и залюбовался им.
— То, что надо, Стёпа, ты молодец. Как достал-то?
Степан лишь хмыкнул, мол, места знать надо, это вам не бумагу марать чернилами, барин.
Яблоки, обязательно красные — главное украшение ёлки. Их повесили более трёх десятков, за ниточки к плодоножкам.
Затем пришёл черёд конфет, крупных, с ладонь, в красивых цветных обёртках с изображением медведей, лисиц, оленей и других животных.
Следом шли грецкие орехи, завёрнутые в фольгу, пряники, продетые за нитку, — настоящие тульские, в форме коров и коз, знаменитые «козули», и цветные ленты.
Особо внимательно устанавливали свечи, так, чтобы будущие огоньки не касались веток.
Пушкин был страшно доволен — ёлка выглядела замечательно. Он не сразу обратил внимание на мурлыкающего что-то Степана, но, услышав, не мог не спросить, что это он там напевает?
— Как что... это самое, барин. «В лесу родилась ёлочка», что же ещё?
— Впервые слышу. Напой-ка понятнее.
Степан напел.
— Слова народные, барин, — заявил он, видя, как Пушкин впечатлён, — музыка тоже... наверное.
— Но это ведь прекрасно! Это... кто бы мог подумать! Степан, ты должен записать её мне. Немедленно, — поэт стал взволнован, что лично сходил в кабинет за пером и чернилами.
— Пиши.
Степан написал.
— Эк ты безграмотно калякаешь, Стёпа, — попенял он мужику, — где «яти», где... Впрочем, всё понятно. Сам перепишу. Но как же хорошо! Вот оно — слово народа русского!
Степану было и приятно, и стыдно. Столь сильного эффекта он не ждал, да и вообще никакого не ждал, в самом деле случайно напев известный ему с детства мотив. Но эти простенькие, как он считал, строки, произвели на Александра поистине магическое воздействие. Поэт словно стал выше ростом, всё читал и читал текст песни.
— Это настолько просто, — наконец подвёл итог Пушкин, — что гениально. И где это поют, у нас в Нижегородчине? А я и не знал?!
Стёпе всё же удалось понемногу успокоить барина, напоминая, что у них ещё есть дела. Тот внял, бережно сложил листок и спрятал в карман сюртука.
— Что там ещё?
— Подарки, барин. Детям, под ёлку. И не только детям.
— Давай.
Какие именно подарки припас Степан, поэт не знал. На том настоял сам Стёпа, и барин после недолгого сопротивления сдался, попросив лишь не шутить чрезмерно. Степан не очень представлял, как можно особенно шутить с детьми, старшей из которых не исполнилось и двух лет, но промолчал.
Отдельно красовались вазы с персиками и мандаринами. Персики — потому, что их любил Пушкин; мандарины — потому, что без мандарин праздник не праздник, как пояснил Степан.
— Тебе лишь бы тратить, — шутливо заметил хозяин своему крепостному (тот отчего-то закашлял в кулак), — дорогие, небось?
— Девять рублей кучка, в кучке три штучки.
— Однако!
— И вот ещё что, барин, я тут это... вам. Вот, — мужик выложил на стол стопку странных картонок.
— Боже мой, Стёпушка, что это?!
В руках у него была сложенная вдвое плотная бумага с красивым рисунком рождественской ели, украшенной почти как стоящая перед ними. Сверху шла надпись «С рождеством!». Раскрыв, Пушкин прочёл: «Милостивый государь! Поздравляя Вас с Рождеством, от всей души желаю Вам всего хорошего в жизни и молю Бога о продлении Ваших дней, с продолжением которых несомненно связано и всеобщее благополучие».
Внизу были выведены собственная, Пушкина, строка «Пока сердца для чести живы» и, чтобы совсем не оставалось сомнений, его инициалы и фамилия.
— Открытка, барин.
— Открытка? А... объясни.
— Удобно. Всем нужно поздравлять с разными праздниками многих людей. А так — взял открытку, подобрал нужную по празднику или случаю какому, выбрал понравившиеся узор и текст, подписал да отправил.
— Красиво. Но я здесь при чём? Эта строка вот.
— Экий вы непонятливый, барин, то ведь ваша мануфактура их производит и продаёт, — заявил хитрец.
В течение следующих нескольких минут поэт узнал, что является владельцем «небольшого, но прибыльного предприятия», «мануфактурки», которая и создаёт подобные картонки. Себестоимость продукции («Где он всё-таки учился?» — в очередной раз подумал Пушкин, но перебивать не стал) составляет семь копеек медью, а продаются они по пятнадцать.
— Продаются? — уловил главное Александр.
— Четыре дня уже как. И хорошо продаются, доложу вам. Первые дни ещё ничего, а вот со вчера словно плотину прорвало.
— И сколько же этих картонок ходит сейчас
