У него проявлялся чудесный дар проникать мыслью в душу зверя или растения. Это было ошеломительно ново. Немногие смогли понять и по достоинству оценить его поэмы „Торжество земледелия“, „Безумный волк“, „Деревья“. Представьте, к примеру, такую картину:
Там кони, химии друзья,Хлебали щи из ста молекул,Иные, в воздухе вися,Смотрели, кто с небес приехал.Корова в формулах и лентахПекла пирог из элементов,И перед нею в банке росБольшой химический овёс.
Наглотавшись этой самой „химизации“, мы не умиляемся её чудесам. Но для поэта сельское хозяйство — не способ изъятия силой у природы её богатств, а сотрудничество человека с животными и растениями, духовное единство и даже единомыслие. В его иронии — бездна потаённой мудрости:
Здесь учат бабочек труду,Ужу дают урок науки —Как делать пряжу и слюду,Как шить перчатки или брюки.Здесь волк с железным микроскопомЗвезду вечернюю поёт.Здесь конь с редиской и укропомБеседы длинные ведёт.
В его стихах — поразительное сочетание науки и поэзии. Такого сплава достигали очень немногие. А когда попытаешься проникнуть мысленно в глубинную суть предметов и явлений, постичь сокровенную тайну жизни и смерти, смысл своего пребывания в этом мире, то вновь придут на память слова поэта:
И боюсь я подумать,Что где-то у края природыЯ такой же слепецС опрокинутым в небо лицом.Лишь во мраке душиНаблюдаю я вешние воды.Собеседую с нимиТолько в горестном сердце моём.
Человек разумом своим, волей, действием способен преодолевать ограничения, предусмотренные природой, вырываться на волю. Как? Благодаря фантазии, мечтаниям, поэтическому воображению. А ещё — с помощью знаний и труда, используя законы мироздания для своих целей, покоряя земные стихии: „Мы, люди — хозяева этого мира, / Его мудрецы и его педагоги“.
Он восхищался творческой мощью человека. Есть у него стихотворение „Творцы дорог“. Сразу не поймёшь, что рассказано здесь о заключённом, о том времени, когда Заболоцкий как „политически неблагонадёжный“, отбывал трудовую повинность, прежде испытав пытки, издевательства следователей и их пособников. Он едва не лишился рассудка. Но выдержал всё, не стал клеветником и доносчиком. Человек, не теряющий человеческого достоинства, — свободен, и свободу отнять у него можно только вместе с жизнью.
Истинная свобода — духовная. Её никогда не терял Заболоцкий. Она пронизывает его произведения. Подневольный — по воле судьбы — рабочий с лопатой, рядовой строитель дороги видит и слышит то, что недоступно „вольным“ бездельникам:
Есть хор цветов, не уловимый ухом.Концерт тюльпанов и квартет лилей.Быть может, только бабочкам и мухамОн слышен ночью посреди полей.В такую ночь соперница лазурей,Вся сопка дышит, звуками полна,И тварь земная музыкальной бурейДо глубины души потрясена.
Это не прелестная идиллия. Сюда, в тайгу, врубились люди с аммоналом, экскаваторами, кирками:
Нас ветер бил с Амура и Амгуни,Трубил нам лось, и волк нам выл вослед,Но всё, что здесь до нас лежало втуне,Мы подняли и вынесли на свет.В стране, где кедрам светят метеоры,Где молится берёзам бурундук,Мы отворили заступами горыИ на восток пробились и на юг.
Да, много человек „наломал дров“, много нанёс незаживающих ран природе, искалечил и замусорил мир вокруг себя. И всё-таки он — великий творец (хотя, увы, творящий слишком много неразумного). А тому, кто приучен, как мышка, отсиживаться в норке или шмыгать только по хоженым-ухоженным тропкам:
Не дорогой ты шёл, а обочиной,Не нашёл ты пути своего,Осторожный, всю жизнь озабоченный.Неизвестно, во имя чего.
Автор был профессионально знаком с медициной. В 1920 году 17-летним юношей он прибыл из Уржума в Москву и поступил на медицинский факультет университета. Выбор был определён соображениями физиологическими: медикам давали паёк с ежедневным фунтом хлеба.
По душевной склонности Николай Заболоцкий учился ещё и на историко-филологическом факультете. Вернее, пытался посещать два учебных заведения. Однако паёк приходилось отрабатывать всерьёз… Впрочем, трудности жизни никогда не пугали и даже, вроде бы, не огорчали поэта — он был выше этого.
Как вспоминал друг его юности М. Касьянов, Москва стала для Заболоцкого первым поэтическим университетом. Они по вечерам посещали театры, Политехнический музей, где проходили поэтические вечера, частенько сиживали в кафе поэтов. Однажды спускались в толпе по ступеням Политехнического. Рядом с ними двигался Маяковский, с триумфом прочитавший свою поэму „150000000“. В толчее Владимир Владимирович наступил на ногу Касьянову. Николай воскликнул: „Миша, береги свою стопу! На ней печать гения! А ещё лучше, сдай её в музей“.
Как знать, возможно, московская буйная, полуголодная, бесшабашная юность раскрепостила в Николае Заболоцком задатки юмориста и сатирика. Ведь по складу своего строгого характера и обстоятельного ума он более всего склонен был к философским размышлениям. А тут — и озорство, и философизмы, доведённые до абсурда. Так, обращаясь к своему другу, Николаю Степанову, он пишет „Похвальное слово о Колином телосложении“, где буддийский „пуп мудрости“, предмет созерцания, превращается в нечто грандиозное:
Наконец, в средине чрева,Если скинешь ты тулуп,Обнаружить может деваКолоссально мощный пуп.Это чудо мирозданьяУ тебя, как котлован.Там построить можно зданье —Кафетерий и чулан.Приказав служанке СофеТорговать в твоём кафе,Ты там будешь кушать кофе,Развалившись на софе.Мы к тебе туда на святкиБудем ездить из МосквыИ играть с тобою в прятки,Прячась в заросли и рвы.Будем баловаться с Софой,У балкона сеять рожь…Коля, будет катастрофой,Коль постройки не начнёшь!
Подобные сочинения Заболоцкий в собрание своих стихотворений не включал. А ведь остроумие нередко является одним из проявлений мудрости — но без мудрёностей. Да и какая развёртывается фантасмагория: оказывается, в собственном пупе можно построить для себя здание, и откушивать там кофе, и в прятки играть с друзьями…
Как бы отнёсся Заболоцкий к нынешнему времени? К нашему обществу, перешедшему к реализации призыва „Обогащайтесь!“? На эти вопросы он ответил загодя. Поэт пережил подобный скоротечный этап истории СССР под названием НЭП — торжество буржуазных идеалов, спекуляции, алчности, безнравственности.
В глуши бутылочного рая,Где пальмы высохли давно,Под электричеством играяВ бокале плавало окно…
Он показал картину „Вечерний бар“, где „бедлам с цветами пополам“, „рыдает пьяный толстопузик, / Другой кричит: Я — Иисусик / …К нему сирена подходила, / И вот, тарелки оседлав, / Бокалов бешеный конклав / Зажёгся, как паникадило“. А после „жирные автомобили… легко откатывали прочь…“
И как бы яростью объятый,Через туман, тоску, бензин,Над башней рвался шар крылатыйИ имя „Зингер“ возносил.
Но тут же иная картина:
Калеки выстроились в ряд.Один играет на гитаре.Ноги обрубок, брат утрат,Его кормилец на базаре…Вон бабка с неподвижным окомСидит на стуле одиноком…
И вновь — „отрепья масла, жир любви“, а там в пьяном угаре вдруг пустятся в пляс безрукий и „слепая ведьма“, исполнив „танец-козерог, / Да так, что затрещат стропила / И брызнут искры из-под ног!“
Бредовый мир: ополоумевшие люди, алкогольный дурман, истеричное веселье, скотское житьё… Но в этой круговерти есть и недвижная опора. „Стоят чиновные деревья… Они в решётках, под замком“. И подстать им — ряды одеревенелых чиновников, подлинных хозяев этой нелепой жизни:
На службу вышли ИвановыВ своих штанах и башмаках…О мир, свернись одним кварталом,Одной разбитой мостовой,Одним проплеванным амбаром,Одной мышиною норой,Но будь к оружию готов:Целует девку — Иванов!
Вот оно, неистребимое чиновное племя. Оно превращает мир в одну мышиную нору, оно требует себе всевозможных благ, оно плодится и размножается. Что делать? Ведь чиновник существует не сам по себе, он паразитирует в определённой благоприятной среде.
