женщины – величайшее счастье.
– По-моему, подобное удовольствие должно порядком надоедать, если оно слишком часто повторяется. Материнство есть материнство, сколько бы у матери ни было детей – один или дюжина.
– Боюсь, – нетерпеливо возразил священник, не отступая, однако, от низменной темы, затронутой его гостем, – что, следуя вашей теории, трудновато было бы заселить мир.
– А вы когда-нибудь жили в Лондоне? – вместо ответа спросил Шелтон. – Когда я бываю там, мне всегда кажется, что мы вообще не имеем права иметь детей.
– По-моему, вы упускаете из виду наш долг перед страной, – удивительно владея собой, заметил священник и с такой силой сжал ручку кресла, что суставы пальцев у него хрустнули. – Прирост населения – вопрос первостепенной важности!
– На этот счет возможны две точки зрения. Все зависит от того, какой вы хотите видеть вашу страну.
– Не знал я, что на этот счет могут быть разные взгляды, – заметил священник и улыбнулся улыбкой фанатика.
Чем больше священник пытался навязать Шелтону свое мнение, тем больше в Шелтоне нарастало вполне естественное чувство противоречия, и он спорил, уже позабыв о существе вопроса, над которым до сих пор едва ли задумывался.
– Быть может, я и ошибаюсь, – сказал он, не отрывая глаз от одеяла, в которое были завернуты его ноги, – но, по-моему, вопрос о том, хорошо ли стране иметь такое население, что она не в состоянии прокормить себя, можно считать по меньшей мере спорным.
– Вы, случайно, не принадлежите к числу сторонников Малой Англии? – спросил священник, чье лицо вновь обрело прежнюю бледность.
Фраза эта оказала на Шелтона своеобразное действие; повинуясь инстинктивному нежеланию разбираться в своих политических симпатиях, он поспешно ответил:
– Конечно, нет!
А священник, чтобы закрепить за собой победу, безоговорочным тоном заявил, переводя разговор в возвышенный план, более близкий его сердцу:
– Вы, несомненно, согласитесь, что ваша теория безнравственна в самой своей основе. Она, если хотите, сумасбродна, даже, я бы сказал, греховна.
– Почему же прямо не сказать «истерична, нездорова»? – с жаром воскликнул Шелтон, которого бесила собственная неискренность. – Кажется, так называют все, что противоречит общепринятому мнению.
– Что ж, – заметил священник, словно пытаясь взглядом подчинить Шелтона своей воле, – должен сказать, что ваши идеи в самом деле кажутся мне и сумасбродными, и нездоровыми. Люди для того и вступают в брак, чтобы иметь детей.
Шелтон поклонился, но это не вызвало улыбки у его собеседника.
– Мы живем в неспокойное время, – продолжал священник, – и меня огорчает, что человек с вашим положением способствует распространению таких взглядов.
– Эти правила высокой морали изобрели те, кому от них ни жарко ни холодно, а потом навязали их тем, кто от них плачет горькими слезами, – сказал Шелтон.
– Никто не изобретал этих правил, – сурово возразил священник. – Они заповеданы нам свыше.
– Ах да! Прошу прощения, – сказал Шелтон.
Он чуть не забыл, у кого в гостях. «Этот священник непременно хочет навязать мне свои взгляды», – подумал он. Ему показалось, что священник стал еще больше похож на мула, в его голосе появилось еще больше высокомерия, глаза загорелись более властным огнем. Одержать победу в этом споре казалось теперь чем-то очень важным, тогда как на самом деле это не имело никакого значения. Но одно действительно было важно: ясно, что никогда и ни в чем эти два человека не смогут достигнуть согласия.
В эту минуту Крокер вдруг перестал храпеть, голова его упала на грудь, и вместо храпа послышалось своеобразное посвистывание.
Шелтон и священник одновременно взглянули на спящего, и вид его отрезвил их.
– Ваш приятель, видимо, очень устал, – сказал священник.
Шелтон сразу забыл про свою досаду: их хозяин вдруг показался ему таким трогательным – в мешковатой одежде, худой, со впалыми щеками и красным носом, который говорил о том, что его обладатель иногда прикладывается к спиртному. А ведь в конечном счете он добрейший человек!
Добрейший человек поднялся и, заложив руки за спину, подошел к гаснущему камину. Века неоспоримой власти церкви стояли за его спиной. То, что у каминной доски отбиты края и очаг заржавел, что каминные щипцы погнуты и поломаны, а манжеты у священника обтрепались, – все это чистейшая случайность!
– Я не хочу навязывать вам свое мнение, – сказал он, – но вы, мне кажется, не правы прежде всего потому, что ваши идеи порождают у женщин легкомысленное отношение к семейной жизни, и такая точка зрения преобладает сейчас в нашем обществе.
Шелтону тотчас вспомнилась Антония – ее ясные глаза, едва заметные веснушки на нежной розовой коже, светлые волосы, собранные в узел на затылке; слово «легкомыслие» было просто неприменимо к ней. И те женщины, которых он видел на улицах Лондона: женщины, еле бредущие с двумя или тремя детьми, женщины, согнувшиеся под тяжестью детей, которых им не с кем оставить, женщины, которые продолжают работать, несмотря на беременность, истощенные женщины, необеспеченные женщины его собственного класса с дюжиной детей – все эти жертвы святости брака, – разве к ним применимо определение «легкомысленные»!
– Не для того нам дарована жизнь, чтобы…
– Упражняться в остроумии? – подсказал Шелтон.
– Удовлетворять свои беспутные желания, – строго поправил его священник.
– Все это, сэр, возможно, было хорошо для предшествующего поколения, но сейчас население нашей страны резко увеличилось. Не понимаю, почему мы не можем сами решать эти вопросы.
– Подобный взгляд на нравственность мне просто непонятен, – заявил священник, глядя с бледной улыбкой на Крокера. Тот продолжал посвистывать во сне, только свист у него стал громче и переливчатее.
– Больше всего меня возмущает то, что мы, мужчины, решаем, какая жизнь должна быть у женщин, и называем их безнравственными, истеричками лишь потому, что они не разделяют наших взглядов.
– Я думаю, мистер Шелтон, что мы вполне можем предоставить решение этих вопросов Богу, – сказал священник.
Шелтон промолчал.
– Следуя воле Божьей, именно мужчины, а не женщины, всегда устанавливали мерило нравственности. Ведь мы разумный пол!
– Вы хотите сказать, что мы большие ханжи? Да, я согласен, – не сдавался Шелтон.
– Ну, это уж слишком! – начиная сердиться, воскликнул священник.
– Прошу прощения, сэр, но разве можно ожидать, чтобы современные женщины оставались верны взглядам наших бабушек? Ведь мы, мужчины, своей предприимчивостью создали совсем новые условия существования, а женщин мы ради собственного удобства пытаемся удержать в прежнем положении. Как правило, именно те мужчины, которые больше всего заботятся о собственном удобстве, – в пылу спора Шелтон даже не заметил, какой насмешкой прозвучало слово «удобстве» в этой комнате, – готовы обвинять женщин в том, что они отступают от старой морали.
Священник еле сдерживал желание желчно ответить Шелтону.
– Старая мораль! Новая мораль! – сказал он. – Какая нелепость!
– Извините, но, я
