СТЕФАН ГЕОРГЕ
У вдохновенья нашего нет больше силна десять строф, горящих не слабея, —я изваял лишь три, но их огонь пронзилдо сердца дуб, и блеском пальмы веет;
он голубой лозой ликует, смерть поправ,и мыслью светлой и надменной стынет.И, выжата из всех крылатых горных трави взломана в глубинах скал пустыни,
слетает линия на дымный снег страницы —и стройным песнопением струится.
ДВА РАССТОЯНЬЯ
Так долго пил мой взгляд и стихв молчаньи горечи прекраснойлинейность узких рук твоихи гордый холод их окраски.Два расстоянья, две судьбы,как рифмой, сблизились крылами –и я о холоде забыл,не знаю, как явился пламень,что ограждает наш союзи, не тускнея в стуже утра,рук наших радостную грустьсплетет беспамятно и мудро.
ГОРНЫЙ ВЯЗ
Посвящается Артуру АдсонуИ вечер настал. На колени склонились кусты,надвинулись тучи и черные ветры подули,тебя заслоняя, — и вот я не вижу, где ты,страна моя, страх мой, тоска, моя Ultima Thule.
Меня покидаешь? И я различаю едваи глаз твоих бледность, цветущих картофельным полем,и косы льняные, и облика льдистый овал,и поступь босую сомненья, безмолвия, боли.
Помедлишь еще? Мое горло стянула тесьмасогбенного месяца, душит бессонницей длинной.Кто друг мой последний? Не ель, что надменно нема,не робость берез и не скорбная горечь осины.
То дерево помнишь, о Муза, — я был еще юн,и в юность мою оно подняло смелые ветви.Литавры цезуры, стремительной рифмы гарпунпусть ловят его тишину в пятистопные сети.
Горящею глыбой февральского солнца растетогромная крона твоя в отпылавшем закате, —и мой амфибрахий напрасно к виденью простеркрылатые руны и строф нераскрытых объятья.
Тобой обожженный — я пепел сжимаю, скорбя.Рука твоя тускло протянута мне из тумана.Мой вечер настал. И я больше не встречу тебя,утерянной верности дерево, Ulmus Montana.
ДУША ФОРМЫ
Посв. Антсу ОрасуТы в арке сочетал строй истины и меры,высокий свод стиха симметрией связал,и в ночь отчаянья одним усильем верыты нежность властвовать призвал.
Что в ней? Зов странствия, что в юности любимыйпевец своей Литвы, Мицкевич отдал нам?Шекспировский сонет, как жар, в душе таимый,иль Пушкина полдневный ямб?
Иль тайна Рильке в ней, которую ревнивоэлегии хранят в сияньи строгих строф ?Ночь Элиота в ней? Иль Данта luce viva?Иль сумрак Донна странных снов?
Быть может, нежность — ритм, пульсация живаяцезуры, слога звон и образа расцвет?Движение строки, которая скрываетв себе уснувший самоцвет?
Пегаса вывел ты, и, окрыленный снова,в короне гордой он и с надписью резной:«Служу тому, чей стих таит в металле словадыханье ягоды лесной».
Всё прах, Учитель мой, — всё тлен. И в нем застынутлегчайшей мысли взлет и чувства глубина.Пространство только есть и время, что не минут.И форма сущего одна.
СЕНТЯБРЬ
Что в крови неодолимо пело —отошло, меня освободив, —вереска цветы, и лес замшелый,и реки пылающий извив.
Вы, глаза, что всё простить умеют,ты, волос тяжелая волна, —я покинул вас. Виной моеюзвонкость чувств моих заглушена.
Я, стихи последние читая,снов весенних не зову назад:их земное время, пролетая,утопило, как слепых котят.
Теплый ветер сушит все желанья,и покой приходит им взамен.Ночь, быть может, вольное сиянье,берег света, а не темный плен?
Мой сентябрь — он солнечная вечность,он исполнен чистой тишины,в ней впервые радостною встречейжизнь со смертью соединены.
Это – от себя освобожденье,это – в безымянной тишинедух неповторимого мгновеньяруку робкую простер ко мне.
ТИГР. Гравюра Эдуарда Вийральта
Париж. Зверинец. Толпы проходящихзевак напрасно льнут ко мне, крича:сейчас я мчусь по сундарбанской чаще,реву в яванских пальмовых ночах.
И от Транскаспия и до Кореи,до жаркой Бирмы — всё моя страна:бамбука заросли, где солнце реет,подруги-реки, темные до дна.
А отдых мой — руины капищ Брамы,испепеленный временем дворец, —я там лежу, надменный и упрямый,как сфинкс, и воин, и верховный жрец.
Чем можешь, нищий, клича, поделиться?Твой мелок ум, бренчащий в пустоте, —я ж королем останусь и в темнице,я буду презирать тебя, рантье.
Довольно было у тебя игрушек —в тюрьме Уайльд, Ван Гог угас в бреду,в безумии. Ты всякий гений душишь,и для тебя я с места не сойду.
Но вот идет один — и невозможнотебе понять, чем он неповторим:он для меня единственный художник,я сам пойду и лягу перед ним.
Вольтера губы, волосы живыегорят неувядаемым костром, —взгляд углубленный, видящий впервые,по-новому — что для тебя старо.
Раскрыл альбом. Я чувствую недаром,инерции листа не одолев, —он — как прыжок в виденьях ягуара,удар когтей и крови ждущий гнев.
Инерцией разбужен самый верныйинстинкт во мне — и вот ему служукак дружбе духа, я, высокомерный,один лишь взгляд — послушно я ложусь.
Я — радость формы. Яростный и стройный.Мной любовались кисти всех земель.Я всех времен моделью был достойной, —но для тебя я больше, чем модель.
Твой брат, я скован прутьями стальными,ты — Монпарнаса клеткой ледяной,здесь «Фелис Тигрис», там иное имя —там «Вийральт», но — в темнице мы одной.
Приди! Мы вместе убежим отсюда,Европы сердце меркнет навсегда.Моя ж страна сияет блеском чуда,пред ней Париж — как темная звезда.
И через Ганг перенесет вслепуютебя моя акулья быстрота,они мои: здесь Суматра и Лую,там — Грузия, Аравия, Алтай.
Мое оплечье крепостью сравнитсяс устоем гор. Недаром запрягалменя в бессмертном Риме в колесницусам император Гелиогабал.
Гравер эстонский, позабудь о плене,садись мне на спину, без страха правь, —мы победим, сыны страны видений,легенду нашу обращая в явь.
КЛЕНЫ
День святого Луки. И волчицею рыжая осеньпо опушке летит. Но безмолвно ее торжество.Вдруг сорвался полет. Кто сомненье в летящую бросил?Смято пламя ее и осыпалось блеклой листвой.
И пожару конец. Не надейся на блеск обновлений.Час надломленный сер, и просторов погасли огни.В ржавом чаде долин повалился закат на колени.Серой нежности цвет нас невидимо соединил.
И пожару конец. Но в ликующем зареве кленовстолько жадных лучей в предвечерний сливаются свет,так сиянье светло, что и в мудрых стихах, и в ученых —перебой, перехват, распылившейся линии след.
Крепкой охры поток, красно-бурою сетью повитый,смугло-алая ткань, музыкальный ветвей перебор,танец пьяных огней — это эхо космических ритмов,зов, кипенье, порыв, и безумье, и боль, и отпор.
И твоя тишина — это ласка, что медлит несмело,пусть она обожжет, как дыханье расплавленной тьмы,наш союз чистоты, и покоя, и радости белой,наших кленов закат и рассвет нашей нежной зимы.
СКИРИТИС
