– Он был такой красивый, – сказал я, не ожидая от себя этих слов, и почувствовал, что начинаю дрожать. Она не спускала с меня глаз, пока я подходил к столу, на котором, как и сейчас, стояла бутылка виски, и налил себе.
Я не мог не говорить, хотя и боялся, что в любую минуту могу сказать что-то лишнее. А может, мне и хотелось сказать лишнее.
– Я не могу не думать, что это из-за меня над ним нависла тень гильотины. Он хотел, чтобы я остался жить с ним там, в его комнате, он умолял меня. Я не рассказал тебе, что у нас была страшная ссора в ту ночь, когда я пошёл забрать свои вещи.
Я помолчал, прикладываясь к стакану.
– Он плакал.
– Он был влюблён в тебя, – сказала Хелла. – Почему ты не сказал мне об этом? Или ты не знал?
Я отвернулся, чувствуя, что лицо у меня пылает.
– Это не твоя вина, – сказала она. – Неужели ты не понимаешь? Ты не мог сделать так, чтобы он в тебя не влюбился. Ты не мог уберечь его, чтобы… чтобы он не убил этого ужасного человека.
– Ты ничего об этом не знаешь, – пробормотал я. – Ничего не знаешь.
– Я знаю, что ты чувствуешь…
– Ты не знаешь, что я чувствую.
– Дэвид, не таись от меня. Пожалуйста, не таись. Позволь тебе помочь.
– Хелла, детка. Я знаю, что ты хочешь помочь. Но оставь меня в покое на какое-то время. Всё будет в порядке.
– Ты обещаешь это уже давно, – сказала она устало.
Несколько минут она настойчиво смотрела на меня, потом сказала:
– Дэвид. А не думаешь ли ты, что нам пора вернуться домой?
– Домой? Для чего?
– А для чего мы здесь остаёмся? Сколько ты ещё собираешься сидеть в этом доме, терзая себе сердце? А каково мне это видеть, как ты думаешь?
Она встала и подошла ко мне.
– Пожалуйста. Я хочу вернуться домой. Хочу, чтобы мы поженились. Чтобы у нас были дети. Хочу обосноваться где-нибудь, хочу тебя. Дэвид, пожалуйста. Зачем мы убиваем здесь время?
Я отстранился от неё резким движением. Она недвижно стояла у меня за спиной.
– Дэвид, в чём дело? Чего ты хочешь?
– Я не знаю. Не зна-ю.
– Что ты от меня скрываешь? Почему не скажешь мне правду? Правду скажи!
Я повернулся к ней лицом:
– Хелла… потерпи меня, вытерпи меня… ещё немного.
– Я сама хочу, – закричала она, – но где ты? Ты ускользаешь куда-то, и я не могу тебя найти. Если бы только позволил мне достать до тебя!..
Она заплакала. Я заключил её в свои объятия. Но ровно ничего не почувствовал.
Я целовал её солёные слёзы и шептал – шептал не знаю что. Я чувствовал, как напрягается её тело, напрягается, чтобы соединиться с моим, чувствовал собственную скованность и желание освободиться и знал, что это начало долгого падения. Я отошёл от неё. Она мотнулась на том месте, где я держал её, как марионетка на нитках.
– Дэвид, пожалуйста, дай мне быть женщиной. Мне всё равно, что ты со мной сделаешь. Всё равно, какой ценой. Я отпущу длинные волосы, брошу курить, выброшу все книги.
Она попыталась улыбнуться. У меня защемило сердце.
– Только дай мне быть женщиной, владей мной. Больше мне ничего не нужно. Не нужно ничего. На остальное мне наплевать.
Она приблизилась ко мне. Я стоял неподвижно. Она коснулась меня, поднимая своё лицо ко мне с отчаянным и невероятно трогательным доверием.
– Не бросай меня обратно в море, Дэвид. Позволь мне остаться здесь, с тобой.
Потом она поцеловала меня, вглядываясь в моё лицо. Губы у меня были холодными. Я ничего ими не почувствовал. Она снова поцеловала меня, и я закрыл глаза, чувствуя, как тяжёлые цепи тянут меня в огонь. Казалось, что моё тело никогда не проснётся от её тепла, её настойчивости, под её руками. Но когда оно проснулось, я вышел из него. С огромной высоты, где воздух вокруг меня был холоднее льда, я наблюдал своё тело в чьих-то объятиях.
В тот же вечер, или в один из ближайших вечеров, я оставил её спящей в спальне и поехал в Ниццу.
Я обошёл все бары этого сверкающего огнями города и под конец первого вечера, оглушённый выпитым и злой от похоти, поднялся по лестнице какого-то тёмного отеля в компании матроса. На следующий вечер оказалось, что увольнительная у матроса ещё не кончилась и что у матроса есть приятели. Мы отправились к ним. Остались там на ночь. Мы провели вместе следующий день и день после того. В последний его свободный вечер мы стояли вместе и пили у стойки многолюдного бара. Напротив было зеркало. Я был пьян в стельку. У меня не осталось почти ни гроша. И вдруг я увидел в зеркале лицо Хеллы. На мгновение мне показалось, что я спятил, и я повернулся. Она казалась очень усталой, погасшей и маленькой.
Довольно долго мы не произносили ни звука. Я чувствовал, что матрос вылупился на нас.
– Она, наверно, ошиблась баром? – сказал он наконец.
Хелла посмотрела на него. Улыбнулась.
– Я ошиблась не только в этом, – сказала она.
Тогда матрос уставился на меня.
– Ну вот, – сказал я Хелле, – теперь ты всё знаешь.
– Думаю, что знала это уже давно.
Она повернулась и хотела уйти. Я сделал движение ей вслед. Матрос схватил меня:
– Ты что?.. С ней?..
Я кивнул. Его лицо с открытым ртом было комично. Он отпустил меня, я отошёл и, когда подходил к дверям, услышал его хохот.
Мы долго шли по промозглым улицам в молчании. Казалось, все люди вымерли. Казалось немыслимым, что когда-нибудь рассветёт.
– Ладно, – сказала Хелла, – я возвращаюсь домой. Жаль, что вообще оттуда уехала.
– Если я останусь здесь ещё, – сказала она уже утром, укладывая в чемодан свои вещи, – я забуду окончательно, что такое быть женщиной.
Она была очень холодна и как-то горько красива.
– Не уверен, что существует женщина, которая могла бы это забыть, – сказал я.
– Есть такие, что забыли, что быть женщиной означает не только терпеть унижение и терпеть обиду. Я этого ещё не забыла, – добавила она, – вопреки тебе. И не собираюсь забывать. Я хочу убраться из этого дома и от тебя с такой скоростью, на какую только способны такси, поезда и корабли, уносящие меня.
В комнате, служившей нам поначалу спальней, она передвигалась с судорожной спешкой стремящегося скрыться – между раскрытым на кровати чемоданом, комодом и шкафом. Стоя в дверном проёме, я наблюдал за ней. Я стоял там так, как стоит перед учителем маленький мальчик, надувший в штаны. Все слова, что я хотел сказать, застревали репьями у меня в горле и не давали рту шевельнуться.
– Мне всё-таки хотелось бы, – выговорил я наконец, – чтобы ты поверила, что если я и лгал кому-то, то только не тебе.
Она повернулась ко мне с искажённым лицом:
– Но говорил-то ты со мной. И со мной тебе хотелось уехать в этот жуткий дом посреди глухомани. И на мне, как уверял, тебе хотелось жениться.
– Я хочу сказать, что лгал самому себе.
– А, понимаю, – сказала Хелла. – Это, разумеется, всё объясняет.
– Я просто хочу сказать, – прокричал я, – что если тебя чем-то обидел, то не хотел этого!
– Не ори. Я скоро уйду. Потом ты можешь кричать вон тем холмам или крестьянам о том, как ты виноват, как тебе нравится быть виноватым!
Она снова принялась двигаться взад-вперёд между чемоданом и комодом, но уже медленнее. Влажные волосы падали ей на лоб, и лицо было влажным. Мне страшно захотелось взять её в свои объятия, приголубить. Но это уже ничему бы не помогло, только продлило бы пытку для нас обоих.
Передвигаясь по комнате, она смотрела не на меня, но на вещи, которые укладывала, будто сомневаясь, что они её.
– Я ведь знала, – сказала она. – всё знала. Поэтому мне так горько. Я читала это в каждом твоём взгляде. Каждый раз, когда мы ложились в кровать. Если бы только ты тогда мне сказал правду. Неужели ты не понимаешь, как бессовестно было ждать, пока я сама всё узнаю? Обрушить эту тяжесть на меня? Я ведь имела право услышать это от тебя: женщина всегда ждёт, когда мужчина заговорит. Или ты об этом не слышал?
Я ничего не ответил.
– Я бы не торчала столько времени в этом доме. Не гадала бы теперь, как же, господи, я выдержу это долгое возвращение. Я бы уже была дома и танцевала с каким-нибудь мужиком, который хотел бы меня поиметь. И я дала бы и ему. Почему бы и нет?
И она диковато улыбнулась на ворох капроновых чулок в своей руке и аккуратно уложила их в чемодан.
– Может, я сам не понимал этого раньше. Знал только, что мне нужно бежать из комнаты Джованни.
– Ну вот ты и бежал. А теперь мой черёд. Один бедный Джованни потерял голову.
Это была гадкая шутка, и сказано это было, чтобы меня ранить. Но язвительная улыбка ей плохо удалась.
