"Варг был прав, — с чувством горечи в душе утверждался в своем подозрении Крун. — Она надеется и дальше водить меня за нос. Как я мог ей поверить? Видать, коварные аморейские боги заморочили меня… Наивный старый волк! С этими богами и с этими людьми говорить можно единственно на языке клинка — другой язык они не понимают!".
— И это все, зачем вы меня позвали, княгиня? Вы извинились за дядю — что дальше?!
"Наивный старый волк, — подумала София, — тебе настолько отвратительны наши интриги, что ты даже не желаешь разбираться, на чьей стороне правда. Тебе кажется, что правды нет нигде. О, неужели непонятно: если и когда дядя Марцеллин прорвется к власти, он попросту раздавит ту куцую свободу, которую мне удалось для тебя сохранить!".
— Ваша светлость, — сказала она, — я хочу, чтобы вы знали: Корнелий Марцеллин не был бы так опасен для дела мира, если бы не нашел сильного союзника в лице вашего сына.
Герцог Крун побледнел. Подсознательно он ожидал услышать от этой женщины обвинения в адрес Варга — и все же упоминание имени сына рядом с именем лукавого аморийского политика показалось Круну глубоко оскорбительным.
— Это ложь, — проговорил он, — у моего Варга с вашим Марцеллином не может быть ничего общего!
— Вам хорошо известно, что связывает их: неприязнь ко мне и желание расстроить хрупкий мир между нашими странами.
— Снова ложь! Не путайте меня. Варг мечтает о свободе, к вам лично не испытывает никаких враждебных чувств, ну а мир с Империей он жаждет отвоевать силой оружия!
"Любопытно, — подумала София Юстина, — я слышу голос прежнего Круна, Круна Свирепого. Значит, какие-то молекулы его души так и не смогли покориться воле властительной Нецесситаты. О, варвар!".
Тщательно взвешивая каждое слово, она заметила:
— У меня и в мыслях не было обвинить вашего сына в сговоре с сенатором Марцеллином. Я имею цель сказать иное: ваш сын и мой дядя способствуют друг другу невольно. Мы с вами на одной стороне — они на другой, враждебной нам. Увы, герцог, это так!
Герцог вскочил с кресла, лицо его пылало: даже самое мягкое обращение со стороны молодой хозяйки более не могло сдержать клокочущего в его душе пламени гнева, горечи и запоздалого раскаяния.
— Ну довольно! Я ухожу! Клянусь богами, не удерживайте меня, иначе… иначе вы услышите правду, которая не понравится вам, сиятельная княгиня! Я ухожу — и покидаю Миклагард! Меня здесь больше ничего не держит! Довольно с меня чудес аморейских! Домой, в Нарбонну! Домой!
Тремя гигантскими шагами Крун достиг двери кабинета и уже взялся за золотую ручку, когда его настигли слова Софии:
— Ну что же, герцог, вы сами развеяли мои сомнения. Долой дружба — да здравствует священный долг! Вы решили вернуться домой — не смею вас задерживать. Но в память о нашей дружбе, которую вы презрели, я предупреждаю вас: ваш сын в Нарбонну с вами не вернется!
Лицо, которое обернулось к ней, походило на маску разъяренного языческого бога. "Донар, — мелькнуло в голове Софии, — истинный Донар во плоти! Ему только молота не хватает…".
— А что же будет с моим сыном? — прогремел Крун.
— Принц Варг, ваш сын, подвергнется аресту и перед судом предстанет.
Эти слова были сказаны ледяным тоном, тоном человека, до предела уверенного в себе и никогда ничего не боящегося. На самом же деле Софию Юстину пронзил страх — ибо поистине страшен был в гневе Крун Свирепый, надвигающийся сейчас на нее. "Он может меня убить, — вдруг поняла она, — ведь он же дикий варвар! В душе его лишь гнев клокочет и вовсе нет рассудка! Нужно позвать на помощь!".
— Посмеете кликнуть подмогу, и я убью вас, — выговорил Крун. — Никто вам не поможет, покуда мне не поклянетесь вы, что с головы единственного сына моего ни волосок не упадет! Вы слышите — клянитесь кровью Фортуната — иначе вам конец, княгиня! Не посмотрю, что женщиной создали боги вас — мне нечего терять: честь рыцаря продал за подлый мир я, жизнь под ярмом Империи недорога мне, лишь сын единственный остался у меня — его я не отдам Империи на растерзание, нет, не отдам, не ждите — не отдам!..
"Держись, София! — донесся из глубин души бестрепетный голос. — Это его агония! Ты победишь! Смелее наступай!".
София Юстина поднялась с кресла, и скрестив руки на груди, гордо встала перед варваром.
— Клянусь кровью Фортуната, — глядя прямо в глаза ему, молвила она, — ни один волос не упадет с головы принца Варга иначе как по воле герцога Нарбоннского, отца его и господина!
Крун опешил; а она, не давая ему времени на раздумья, развивала наступление:
— Нынче ночью ваш сын совершил тяжкое преступление против нашей великой державы. Вот, взгляните сюда, — она схватила со стола какие-то бумаги и предъявила их герцогу.
Это оказались фотографии, целый альбом фотографий. Сначала Крун увидел некое жилище в горах, снаружи и изнутри, таинственные знаки и символы, очевидно, магические. Далее его взору предстал снимок с обугленными черепами; подле черепов стояли двое — неприятный тщедушный старик и юноша, вернее, молодой человек, такой же хлипкий и несимпатичный, как и старик. На следующем снимке Крун увидел их же в зале аморийского суда. Еще на нескольких фото старик и юноша представали в соседстве с отрубленными головами, руками, половыми членами, с дьявольскими символами, какими-то склянками однозначно омерзительного вида, с потрепанными чародейскими книгами — и так далее. Завершал зловещую подборку снимок, живописующий обоих прикованными к каменному столбу.
— Что это? Зачем? — прошептал Крун. — Кто такие эти колдуны?
София ткнула пальцем в последнее фото.
— Здесь вы видите место преступления вашего сына. Минувшей ночью, втайне от вас, принц Варг выпустил на свободу еретиков Ульпинов, слуг дьявола, злодеев лютых, чье имя страх и ненависть внушает всякому, в ком жив еще человек, творение Господне…
— Ложь!!! — взревел герцог, отбрасывая альбом. — Тысячу раз ложь! Вы подстроили все это! Вы — или по вашему приказу! Вам не удалось заполучить моего сына — и вы замыслили сгубить его! Так нет же, не бывать!..
— Это правда, — хладнокровно молвила княгиня, понимая, что малейшая дрожь в ее голосе погубит все дело; нет, лишь решительным наступлением она сломает последние бастионы в душе тяжело раненого старого волка…
— А где на этих снимках сын мой Варг? Его мне покажите! Его здесь нет!
— Уж не думаете же вы, — с ледяной усмешкой ответила София, — что принц Варг пригласил фотографа, дабы тот запечатлел для истории его злодеяние?! О, нет, он всего лишь жаждал погубить меня — и вас со мною заодно. Все, что сказали вы, все истинно и справедливо, да с точностью до наоборот: ваш сын не смог словами с дороги мира совратить отца — вот отчего решился он на злодеяние!
— Ложь! Ложь! Ложь… — шептал герцог; лицо его стало землистого оттенка.
София взяла со стола другой бумажный лист и показала его Круну.
— Это отпечатки пальцев, обнаруженные на цепях душегубителей Ульпинов. Они принадлежат вашему сыну. Кроме того, имеется свидетель…
— Ложь!.. Подделка! А ваш свидетель — наймит презренный, раб или плебей с душонкой рабской, — простонал Крун.
"Ты почти угадал, — мысленно усмехнулась она, — вот только сыну твоему сыграть на репутации Интелика не удастся: любой простолюдин из Амории нашему суду священному стократ дороже, ближе и роднее любого варварского принца".
— Думайте что угодно, — жестко проговорила София Юстина, — однако для нашего правосудия улик более чем достаточно. Ваш сын совершил преступление, для которого нет иммунитета и смягчающих вину обстоятельств. Принц Варг будет арестован и подвергнут допросу с пристрастием, так как дело касается государственной ереси. Признается он или нет, неважно: лишь одна кара ждет его — смерть!
— Никогда! — захрипел герцог Крун, занося руку для удара. — Никогда тому не бы…
Княгиня София отпрянула — однако то импульсивное движение оказалось излишним. Глаза герцога выпучились, тело пронзила конвульсия — и он рухнул прямо к ногам княгини.
— О, нет… — простонала она и тут же бросилась из кабинета с криком: — Врача, скорее, врача! Всех моих врачей — немедленно, ко мне!!!
***148-й Год Химеры (1785), день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов
— Дочь моя, — начал князь Корнелий Марцеллин, — ты знаешь, как я люблю тебя…
Доротея кивнула: да, она знала, как он ее любит — как дочь и как женщину; больше, чем ее, отец не любит никого, кроме самого себя; о своеобразной любви отца к Софии Юстине она не знала ничего.
— …И потому для меня будет величайшим несчастьем расстаться с тобой.
Девушка затрепетала; преданной рабыней своего отца она была столь долгое время, наверное, с самого детства, и настолько привыкла к своей роли, что перспектива расстаться с отцом-господином по-настоящему испугала ее. Отец безраздельно царил в ее жизни и наполнял эту жизнь смыслом; возможна ли ее жизнь без отца, она не знала и не хотела узнавать…
