— Правильно. Этот фильм снял Иван Петрович Кавалеридзе, о котором я уже тебе рассказывал. Кинорежиссер, скульптор и писатель. Этот вот памятник тоже его работы. М в Лохвице его памятник Сковороде. И пьесы о Сковороде он писал. Выдающийся, великий человек был Григорий Савич… Такие, может, один раз в тысячу лет рождаются. И поскольку уже мы с тобой путешествуем по времени, не воспользоваться этим и не увидится с Григорием Сковородой было бы непростительно. Если уж он не поможет нам, то никто не поможет. Только не могу я позволить себе появиться перед Сковородою внезапно, из будущего, как мы до сих пор появлялись. Не могу я позволить себе смущать чистую душу мудреца и философа чем-то неизъяснимым и невиданным. Поэтому и отважился на это лицедейство, на этот маскарад. У знакомого костюмера с киностудии попросил эту одежду восемнадцатого века. Выберу подходящий момент, материализуясь незаметно и… А тебе уже, Стёпа, придется оставаться невидимкою…
— Ну что же, — пожал я плечами. — Раз надо… А где Елисей Петрович?
— На дереве. Читает.
Я поднял голову.
Над нами, в густой кроне дерева на ветке сидел Елисей Петрович, легкомысленно болтая ногами и тихонько, как листва шелестит, хихикал, читая какую-то детскую книгу с яркой обложкой. — Что читаете, Елисей Петрович? — спросил я. — Здравствуйте.
Елисей Петрович сдвинул очки на кончик носа, посмотрел вниз на меня.
— А-а… Добрый день! Да это украинские народные сказки «Как дядька черта дурил». Люблю иногда антирелигиозную литературу почитать. Интересно! Хи-хи-хи… Ну что? Будем двигаться? — он спустился с дерева. — Куда сегодня?
Чак переглянулся со мною.
— Нам нужно в 1764 году, к Григорию Савичу Сковороде. Он тогда как раз в Киев приехал с юным другом своим, воспитанником харьковского коллегиума Михаилом Ковалинским. — Ну что же… Поехали! Миг — и всё изменяется вокруг.
Мы стоим в базарной толпе, что собралась у сбитой из досок сцены в три этажа, где происходила прощальная перед каникулами представление студентов академии. На среднем этаже — дела земные, на верхнем — небесные, на нижнем преисподняя. Хохочут зрители, смотря представление. — Прощайте! — сказал нам Елисей Петрович и исчез.
— Не будем терять время, идем в академию, — сказал Чак. — Там-то, наверно, знают, где теперь Сковорода.
Полутемные сводчатые коридоры академии пустые. — Ну, я материализуюсь, — предупредил Чак. — Теперь смогу говорить с тобой только наедине. — Понимаю. Двери одной из аудиторий раскрываются, и вышел какой-то горбун с метлой, — наверно, служитель. Чак поспешил ему навстречу. — Доброго вам дня! — День добрый! — Вы не знаете, сударь, где может быть сейчас Сковорода Григорий Савич? Он сейчас в Киеве. Глаза горбуна засветились приветливо.
— Григорий Савич? Знаю. А как же. Был у нас. И благополучно отбыл вместе с юным другом своим в Печерскую лавру.
— Благодарю почтительнейше. — Чак с достоинством склонил голову и пошел по коридору. Горбун часто закивал: — Пожалуйста! Пожалуйста!
Чак вышел за ворота академии и направился налево к горе, на верху которой возвышалось только построенная, еще кое-где в лесах строительных, хрупкая, легкая, словно невесомая, Андреевская церковь.
Я мог, конечно, легко лететь до горы над домами, но мне не хотелось оставлять Чака одного. И я вместе с ним долго петлял кривыми узким улочками запыленными, по сторонам которых громоздились одна на другую деревянные халупки и на которых даже двум подводами трудно было разминуться.
По пыльной ухабистой дороге спускались с горы подводы, шли богомольцы.
Чак ковылял молча, опираясь на березовую палку, ничем не отличался от сотен таких же нищих в латаных свитках, в постолах, с посохоми и котомками. Долго поднимались мы на гору.
Но вот мы миновали Андреевскую церковь, и знакомый уже мне Михайловский монастырь.
За монастырем дорога пошла вниз, дикий, поросший кустами овраг. Путников стало меньше.
Выбрав время, когда рядом никого не было, Чак сказал, показывая направо:
— Крестовый овраг. Будущий наш Крещатик. А вон там Козье болото, тут теперь площадь Октябрьской революции.
Я смотрел на глухой, заросший кустарником т деревьями овраг, по дну которого извивался ручеек, на поросший камышом заболоченный прудик и не мог поверить, что это то место, где теперь пролегал красавец Крещатик.
— Собственно, Киев тогда не был цельным городом, — сказал Чак. — Было тогда три отдельных города: Подол, Гора (или Верхний город) и Печерск. Из Крестового оврага дорога снова вышла снова пошла вверх.
Мы шли мимо Царского сада (ныне Первомайский), в глубине которого над обрывом вырисовывались изящные контуры только что построенного Царского цворца по проекту того же самого Растрелли, который построил Андреевскую церковь.
— Это еще деревянный дворец, — сказал Чак. — В девятнадцатом веке он сгорит, и его отстроят уже из камня по проекту архитектора Маевского. А вон «Арсенал».
— Где? — удивленно закрутил я головой.
— Да вон, видишь, рабочие землю копают, — улыбнулся Чак. — Это же закладка «Арсенала». Старого. Еще напротив Лавры.
— А-а, правильно! — вспомнил я. — Это же теперь как раз 1764 год, когда был заложен «Арсенал». Экскурсовод говорила… Вот не знал я, что увижу, как закладывают славный киевский «Арсенал».
Заблестела на солнце златоглавая недавно построенная лаврская колокольня, словно освещая с почти стометровой высоты своей всё вокруг. Богомольцев стало попадаться по дороге всё больше. А возле святых ворот с Троицкой надвратной церковью уже толпилось их без счета. Со всей России сходились сюда паломники. Кого только тут не было: старики разного возраста, и бабы с малыми детьми, и калики перехожие с клюками, на костылях. Всё больше люд убогий, измождённый, ободранный. Но вот возле ворот остановились лакированная, с вензелями карета, запряженная четырьмя резвыми гривастыми конями. Соскочив с запяток лакей в белой ливрее, лихо раскрыл дверцы и едва не на руках вынес из кареты дородную, всю в кружевах и оборках госпожу. Осеняя себя крестом, просеменила госпожа за ворота за лакеем, который расталкивал перед ней простой люд.
— Вот что, Стёпа, — тихо сказал мне Чак. — Тут ты мне немного должен помочь. Я и сам, конечно, буду искать, но и ты, воспользуйся преимуществом своим, поищи Сковороду хорошенько. Портрет его видел и памятник видел, должен узнать. — Конечно же! Узнаю! — бодро сказал я.
— Тут у Сковороды много давних знакомых, и родственник его тут Иустин, следовательно, не среди богомольцев они с Ковалинским, а в какой-нибудь келье, наверно, или в пещерах.
— Найду, — сказал я, поднялся и полетел по территории Лавры, заглядывая во все окна.
Но не в кельях я нашел их и не в пещерах, а на погосте, у церкви Рождества Богородицы, что на самом краю Лавры, над Дальними пещерами. Окруженный несколькими дородными солидными монахами в черных ризах, в черных клобуках с крестами, он стоял, высокий, стройный, постриженный по студенческому обычаю «в кружок» (хотя ему уже было за сорок), длиннолицый, с тонким носом и легкой улыбкой на сжатых губах, стоял и задумчиво смотрел в синие днепровские дали. Рядом стоял светлоглазый кучерявый юноша и не сводил с него восторженного взгляда.
Видимо, монахи только что показывали Сковороде и его спутнику новостройку — звонницу на Дальних пещерах.
Один из монахов, пышнобородый, благообразный, обнял Сковороду за плечи и, придавая своему голосу как можно больше задушевности, сказал:
— Хватить бродить по свету! Время уже и в гавани пристать, нам известны таланты твои, святая Лавра примет тебя, как мать своё чадо, ты будешь столпом церкви и украшением обители.
Глаза Сковороды внезапно загорелись.
— Ах, преподобный! — с жаром сказал он. — Я столпотворения приумножать собою не хочу. Хватит и вас, столпов, в храме божьем. Монахи оскорбленно переглянулись, а Сковорода продолжал:
— Риза, риза! Как небогатых ты опреподобила! Как богатых околдовала! Мир ловит людей разными сетями, накрывая их богатством, славою, знакомством, покровительством, выгодой, удовольствиями и святостью, но всех несчастней сети последние…
Монахи изменились в лице, услыхав такие слова, растеряно переминались, но тут ударил колокол, созывая на молитву, и, воспользовавшись этим, они молча закрестились и, не сказав ни слова, один за одним пошли к церкви. Сковорода и Ковалинский остались вдвоём.
— Идем, друг, вниз к Днепру, — сказал, — сказал Григорий Савич. — Там вольнее дышится. Я во весь дух полетел искать Чака. Мне повезло. Он был недалеко, у святого колодца.
Я подлетел к нему и, захлебываясь, быстро рассказал обо всём, что произошло, и куда пошли Сковорода с Ковалинским. Мы заторопились к Днепру.
Недалеко от берега стояло несколько сдвоенных барж, между которыми крутились мельничные колеса. Это были, как пояснил мне Чак, мельницы-сукновальни киевских купцов. Из-за этих мельниц у монахов с купцами была ссора. Монахи утверждали, что мельницы создают течение, которое подмывает лаврский берег. И богомольная императрица Елизавета издала даже указ о переведении сукновален к другому берегу, но указ так и не был выполнен.
