В. Л.
Индевелым снежком, упавшим с луны,Осыпались истраченные векаС пестрой полы поющего старикаВозле полога чайханы.Медноруких людей лудили внутриЗамороженной пахлавы.Было страшно от тусклой зимней травыИ от быстрой зимней зари.Двухметровый с серым царским лицомНаседал, торопился, лез:«Через десять минут отбывает рейс,Пропусти — я в праве своем.Уж какую хочешь поставь печать,Без меня не взлетит твой гребаный „ТУ“:Я оттуда, и гроб уже на борту —Не тебе, а мне отвечать».Я запомнил, я понял — уже тогда,Сквозь подгнивший коричный дым,Сквозь мороз, входящий гостем ночнымВ разогретые города,Регистанский забытый джиншей фарфор,Пыль, которой стала река,И мычание лунного старика,Не умолкшее до сих пор,То, что сроду стоит во взгляде слепом,Что глухому немой говорит в тоске,То, что в тюркской пустыне шуршит в песке,А в еврейской горит столпом,Что выходит с дымом из русских труб,Бьется ласточкой о стекло,В первый раз проступило и обожгло —И от тока дернулся труп.Столько мертвых отцов воскресло с тех пор,Столько умерло тех, кто жил,Столько порченой крови вышло из жил,Столько пара вышло из пор,Что пора б серолицему долететь,Отпустить товарища в чернозем,Но исхода не видно, а под крыломТьмы и света мелкая сеть.Видно, рано еще, коли жив старикИ еще не истлел халат,И с луны созвездья еще летят,И мерцает мертвый арык.Знает Бог, что будет после грозы,Когда по земле проскользят шасси,Когда поплывет по шоссе таксиИ сомкнутся в небе пазы.
Геральдика 1
Ручной кабан, болезненный, нежирный,Жует в дощатом стойле корм эфирный,Костлявый вол — в чем держится душа! —В кормушке не находит ни шиша,Забитый Буцефал, лишайный мерин,Что завтра встретит утро, не уверен,Топтыгин дня не прожил бы в лесу,Цыганское кольцо в его носу,Бурчит он на потеху детям малымО том, как слыл свирепым генералом.Давно уж он невинных не казнилИ напрочь вкус малины позабыл.И надо всем, томясь ненужной славой,Висит орел, двугорлый, но безглавый.
2
Но есть в веках геральдика иная.Ее, еще доподлинно не зная,Провидел мир в цепляющемся сне:Кровавые красавицы в волнеИ в камень заточенные титаны,Качающие горы неустанно…Не в том ли стихотворца ремесло,Чтоб укротить пленительное злоИ сделать тварью, образом и знакомТех, что кочуют меж огнем и мраком?Сумей назвать и приручить сумейСтокрылых птиц и семиглавых змейИ поселить чудовищ земнородныхНа гербы царств, нетленных и свободных.
Шубинский Валерий Игоревич родился в 1965 году. Петербургский поэт и критик. Печатался в журналах «Континент», «Вестник новой литературы», «Звезда», «Волга», альманахе «Камера хранения» и др. Автор книг «Сто стихотворений» и «Имена немых».
Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов
Очерки изгнания
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(1982–1987)
Глава 9
По трём островам
А затем азиатская поездка завязалась и сама собой. Летом 1981 мой первый японский переводчик Хироши Кимура написал, что будет в Штатах и хотел бы меня посетить. При встрече в Вермонте он поразил близким знакомством с сегодняшней советской жизнью, не раз там бывал, многих литераторов знал. От природы ли у него была такая вроде бы не-японская черта или сообщилась ему от касаний с русскими, но постоянно встречал я в нём — и все наши потом недели в Японии — открытую русскую сердечность. Я под секретом рассказал ему о намерении попутешествовать в Японии после Южной Кореи, просил его содействия: поездить вместе по острову Хонсю. Но ещё не было у меня чёткого плана общественных выступлений в Японии. Прошло с полгода — и вдруг Кимура шлёт мне (будто не сам затеял, а к нему обратились с поиском) приглашение от крупной японской газеты «Йомиури»: просят три моих выступления — по их телевидению «Нихон», по их же радио «Ниппон», статью в «Йомиури» о положении в СССР — и обязательство не сноситься с другими компаниями «медии». А за всё то — никаких хлопот об организации, автомобиль с шофёром для поездки по стране и немалый гонорар. Никогда прежде я подобного приглашения не получал — а все ведь именно так и ездят. Я охотно принял. И при таких заботах согласился на их просьбу переставить Корею на второе место, чтобы посвежу выступить в Японии. Позже они просили добавить в условие ещё дискуссию за круглым столом в «Йомиури». Я согласился. Затем — сменить выступление по радио на речь «к избранному кругу руководящих лиц Японии». Что же, как раз руководящих лиц и надо поворачивать. Считать выступление закрытым или открытым? (Разная степень откровенности и резкости выражений.) — Считать открытым, и будет 500 человек. — Отлично, согласен, лучше не придумать!
И я стал готовиться. Закончил Вторую часть «Зёрнышка», сел читать — к Японии и вообще к Азии. Для путешествия, для ориентировки — надо было много начитать, и всё по-английски, и делать выписки. Статью об СССР японцы особенно требовали написать ещё до моего приезда в Японию, чтобы успеть перевести, не опоздать с публикацией. И «речь к руководящим кругам» была настолько ответственна, что я, конечно, должен был не только обдумать её заранее, но и дословно написать, лишь позже поправив на путевые впечатления. Полтора месяца ушло на всю эту подготовку, никогда я так не удалялся от своей основной работы.
Чтбо могла быть за статья об СССР? «Как коммунизм калечит народы» (вообще всякие народы, но на примере СССР)? Я знал о том слишком много, но и слишком же много в разных местах об этом говорил, — не повторяться, хотя японцы, может, того ничего не читали. А наверно, надо дать очень сжатый, плотный и конкретный обзор сегодняшней жизни. Статья становилась не собственно моей, а компилятивной, как я никогда ничего не писал. Публицистической задачи я тут не решал, а — уплотнить всё огромное в малый объём, это я умею. (С годами наращиваются уже тысячи страниц в моих книгах, а всё же я считаю, что я лаконичен: по объёму втиснутого.) У «Йомиури» — 9 миллионов читателей. Материал должен быть доступный массам, очень конкретный, применённый к японскому уму-практику, и передавать советскую невыносимость, главным образом хозяйственную и бытовую.
А чтбо с речью для руководящих кругов? Даже скромное изучение Японии, в которое я погрузился, выявляло мне три узловые точки их новой истории: начало эпохи Мэйдзи — крушение 1945 года — и то, чтбо случится или не случится с ними в ближайшие годы, а назрело. Такое построение не далось мне трудно. Но трудно было русскому решиться — давать советы Японии, смею ли?
Сверх всего схватился читать и Пильняка, и Гончарова «Фрегат „Палладу“», не пропадать же опыту, кто когда из русских писал о Японии и о тех краях. И о Тайване прочёл книгу, Корею уже только едва схватывал, и времени не хватало до отъезда, и устал же от таких непривычных занятий.
Но более всего для меня было важно — попутешествовать по Японии вполне частно, чтоб не было шумихи, чтоб не обступали корреспонденты. Из Штатов летел со мной Хироши. При выходе из самолёта нас встретили от компании «Ниппон» и полицейские в штатском; и, стороной от публики, провели через «иммиграцию», мимо таможни — и вот я уже сижу в «мерседесе», рядом — директор радио «Ниппон» Кагехиса Тояма. Он оказался примерно мой ровесник. Из первых слов сказал, что не похож на японца, и действительно: высокий, не черноволосый, и глаза недалеки от европейского разреза; не уравновешен, чрезмерно энергичен, с резкими театральными движениями. Оказывается: до речи Хрущёва на XX съезде он был… коммунистом, а теперь — готов умереть в борьбе против коммунизма. Вскоре мы сидели у него в загородном доме, нам подали зелёный чай (жена его — только за прислужницу, как по традиции у японцев). Несколько приближённых членов фирмы сидели вокруг низкого стола по-японски, на запятках (с непривычки — впечатление подобострастия), а бездетный Тояма объявлял мне: «Вот они, мои дети, я завещаю им всё богатство». И это, видимо, соответствовало истине.
Тут мы касаемся тех особенностей японских отношений, где служебное и как бы родственно-семейное не разделены чётко: нечто семейное есть в попечении главы о своих служащих и в искренном долге служащих к главе, а значит и к исполняемому труду.
