— Это невозможно! — резко возразил Галирж. — Ирка — один из самых любимых командиров. Ты наивен, Ота, ты заблуждаешься.
— Не веришь? Я не утверждаю, что это уже произошло, но посуди сам, Джони. — Вокроуглицкий следил за выражением лица Галиряна, рассказывая ему о том, как Станек взял с собой на задание обессиленного солдата и назад его уже не привел. — Телефонисты не в состоянии этого забыть. Мне даже страшно представить, какие выводы они могут сделать.
Галирж побледнел.
Вокроуглицкий заметил это:
— Я думал, Джони, тебя обрадует моя весть.
Галирж отпрянул от летчика:
— Я, разумеется, хотел бы всю войну быть уверенным в том, что Станек вспомнит прежде всего обо мне при распределении связи. Но тебе не приходит в голову, что я тоже посылаю людей на смерть?
Вокроуглицкий хотел произнести что-то утешительное, но язык его одеревенел. Галирж продолжал:
— Я ведь послал на смерть больше солдат, чем Станек, и пока мы воюем с немцами, я все время вынужден буду это делать. И, по-твоему, я должен согласиться с тем, чтобы вместо меня рядовой состав решал, кого и куда посылать? А нас, командиров, солдаты будут привлекать за погибших к ответственности? Так? — Галирж вытер вспотевший лоб. — О Станеке мы составили мнение. Но такие разговоры я решительно отвергаю! Он имеет право так же, как и я, выбирать для задания любого солдата, которого он сочтет наиболее подходящим. — Галирж думал о четырех своих разведчиках, которых он послал на задание и которые все еще не возвращались. — У Станека, безусловно, были какие-то соображения, когда он брал с собой того солдата. Я тоже знаю, кого на какое задание послать и почему.
В дверь громко постучали. Телефонист с порога доложил, что капитана вызывает «Изера». Звонили разведчики с участка первого батальона. Они обнаружили небольшие перемещения в немецких позициях перед первым и вторым батальонами. Однако ничего конкретного о противнике, окопавшемся перед батальоном Рабаса, Галирж не узнал. Положение осложнялось. Ясно было лишь, что немцы готовятся к разведке боем. Но если они на нее решатся, то вряд ли нападут на оба батальона одновременно. Как распознать, на каком направлении наблюдаемые перемещения являются отвлекающим маневром, а на каком — действительной подготовкой к атаке? Это могут объяснить, пожалуй, те, кого он ждет.
Галирж вернулся. Со свойственной ему аккуратностью он наносил на карту новые данные. Цветные карандаши скользили в потной руке.
Вокроуглицкий с деланным вниманием наклонился над картой, краем глаза следя за проходившим мимо окна взводом солдат. Дисциплинированное подразделение, как и должно быть в условиях тяжелых боев. С новой силой в нем заговорил страх: не придется ли самому расплачиваться за то, что Махат расшатывает дисциплину в смежном подразделении?
«Здесь каждый шаг опасен, словно идешь по трясине. Куда поставить ногу? Где твердая земля? Икар летел к солнцу, упал — и конец. А мое падение ударом самолета о землю не кончилось, я продолжаю падать, падаю все глубже и глубже…»
Склонившись над картой, Вокроуглицкий вслушивался в угрожающую тишину, которую нельзя обозначить условным знаком на карте, но которая опытному солдату говорит о многом. Его беспокойство, вызванное и личной неустроенностью, и неясностью фронтовой ситуации, усиливалось из-за волнений Джони. Какая-то слабость поднималась от ног к сердцу, переходила в противную мелкую дрожь. «Расскажу обо всем Джони!» — решил Вокроуглицкий.
По окну потекли струйки грязи. Подъехавший грузовик остановился прямо в луже. В сенях раздались голоса. Дверь распахнулась, и два солдата в ушанках с прилипшей к ним травой доложили о своем прибытии.
— Проходите! Проходите! — позвал их Галирж и умолк, видя, как второй закрывает за собой дверь.
Четарж Шима рапортовал, что возле переднего края обороны немцев появились легковой автомобиль и — с интервалами — шесть замаскированных грузовиков.
Галирян кивнул и нетерпеливо бросил:
— Где остальные?
Четарж Шима и десятник Лидера продолжали стоять по стойке «смирно». Их лица были покрыты пятнами засохшей грязи. Четарж сбивчиво объяснял:
— Мы с Яндерой поднялись на косогор… обзор оттуда лучше… но до конца долина не просматривалась… я послал Петраня и Урбанека вперед по этой долине… а мы пошли верхом, — Шима несколько раз глубоко втянул в себя воздух.
Вокроуглицкий заметил, как в то время, пока Шима говорил, грязь на лице четаржа трескалась и отваливалась.
— …следим за действиями Петрани и Урбанека. И вдруг сверху видим: прямо на них в зарослях ползут немцы. Яндера говорит: мы фрицев отсюда видим, а наши — нет! Что с ними будет? И в это мгновенье наши немцев тоже заметили…
Галирж постукивал линейкой по ребру стола, как бы диктуя Шимо темп рассказа. Это постукивание приводило четаржа в ужав.
— Там внизу была до основания разрушенная хата — наши побежали к ней. Петрань шел первым, стал спускаться в погреб — Урбанек следил за немцами, а потом полез за Петранем. Лидера мне говорит: ребята родились в сорочке. Да, отвечаю, везучие черти. Теперь в этом погребе они как в бункере и спокойно этих немцев перестреляют…
Шима тупо посмотрел перед собой и замолчал. Галирж перестал стучать.
— Ни единого выстрела. Ничего. Совсем ничего, — выдавил Яндера.
— Я смотрю на снесенную хату, — очнулся Шима, — кто-то лезет из погреба наверх… Пригляделся — немец! Беру бинокль… этот тип держит винтовку за дуло, а на прикладе кровь.
Все тяжело дышали. Шима и Яндера не проронили больше ни слова. Галирж и Вокроуглицкий ни о чем не спрашивали. Капитан встал. Молча пожал солдатам руки.
13
Каштан тащил на себе седло с крюками, на которых висело восемь катушек. Потный от натуги, он то и дело вздрагивал, будто хотел стряхнуть с себя этот груз, но по-прежнему, низко опустив голову, усердно шагал вперед.
Его вел Млынаржик. Сзади плелся Цельнер. Штаны, полы шинели, сапоги — все было пропитано водой, облеплено грязью.
— Я сыт по горло этим чавканьем, — ворчал Цельнер.
— Уже недалеко.
— После трех часов в такой трясине каждая минута кажется тремя часами.
Млынаржик похлопал лошадь по боку:
— Вот примерный солдат, не ропщет, не ноет.
— Ему-то что! Идет себе, да и все. У него нет воображения, а я уже накалываю картофелину на тесак — посолить, впиться в нее зубами, пусть она еще обжигает и пахнет дымом…
— Тебе бы только брюхо набить.
— А разве это не самое разумное, что остается делать здесь? — защищал свою фронтовую философию Цельнер. — Разве с пустым брюхом мы сумеем тянуть связь те две тысячи километров, которые еще лежат перед нами? Хорошенько не пожрешь, самого себя не унесешь. — Вытаскивая ноги из грязи, бурчал: — На рождество дома?! Вашими устами да мед пить! Киев взяли быстро, и поэтому казалось… но ведь Киев, Млынарж, — уникальный случай, а теперь вот это месиво, в котором вязнут ноги и колеса. На рождество дома! Ох, вашими устами…
Каштан протяжно заржал.
— Вот видишь? Твоему образцовому солдату тоже надоело.
— Ничего подобного! Это он от радости.
— Сделай себе из этого прекрасного Каштана чучело, — проворчал Цельнер.
— Но-но, — предостерег его Млынаржик. — Он, по крайней мере, в чине капитана, и у него не менее пяти медалей. Будь с ним поучтивее.
— Ладно, — тяжко выдохнул Цельнер.
Солдаты время от времени останавливались, выпрямлялись, прислушиваясь к гнетущей тишине.
В последние дни бригаде отводились все большие участки фронта. Она была утомлена беспрестанными перемещениями, затяжными переходами по сырой, болотистой местности. А результаты? Практически никаких: где-то на километр, на два продвинулись вперед, где-то отступили. Эта бесконечная карусель обошлась бригаде дорого: погибло столько же бойцов, как и в сражении за Киев.
Особенно трудно приходилось связистам. Только они успевали натянуть свои провода, как их надо было снова сматывать, стоило смотать — разматывай вновь. Из-за слякотной погоды связь то и дело где-нибудь отказывала, и нужно было искать повреждения в непролазной грязи. Дни отдыха на стоянках? Для телефонистов они не существовали. Связь должна безукоризненно работать до боевых действий, во время и после них. Связисты по-прежнему выполняли на совесть свою незавидную работу, но настроение падало.
— Черт побери, — выругался Млынаржик. — Легче выносить грохот фронта, чем его немоту.
— Конечно, — кивнул Цельнер. — Эта сволочь, тишина, губит человека.
— Эх, очутиться б сейчас дома и слушать, как под окном бренчит трамвай…
— В этом океане грязи твоя Спаленая улица представляется, небось, спасительным маяком? — мрачно шутил Цельнер.
— Да разве тут сладко?! Не знаем, что и откуда свалится нам на голову. — Млынаржик взглянул вверх. — И ничего но будет в том удивительного, если на нас обрушится небо.
