Мирослава Томанова
Серебряная равнина
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мы познакомились в маленьком чешском городке.
Были золотые дни сентября с еще жарким солнцем, сочно-зеленой травой, синевой неба, с прохладной тенью под платанами; городок был переполнен праздными людьми со всей Европы, и свежими утрами на галереях за целебной водой стояли очереди, по вечерам играл оркестр, толпы собирались на набережной, хорошо одетые люди сидели за столиками в открытых кафе — все говорило о жизни курортной, беспечной, легкой… И казалось мне, что работать здесь нельзя, даже трудно думать о чем-то серьезном; хотелось подчиняться только лени, бездумному любопытству, удовольствию созерцания — бродить по улочкам, вдыхать сыроватый запах камня (городок на горах, повсюду много каменных ступеней), заходить в веселые магазинчики, пить пиво, есть мороженое.
Когда же ранним утром однажды я вышел на прогулку и на тротуаре услышал из открытого окна гостиницы звонкий щебет пишущей машинки, мой интерес к этому знакомому звуку походил, вероятно, на удивление. Я посмотрел вверх на окна, на распахнутые двери беленьких балкончиков — там было по-утреннему прохладно, пусто, однако стук машинки по-прежнему раздавался в чистом воздухе.
Как известно, серьезные писатели не любят подробно говорить о каторжном своем труде, редко произносят слова «творение», «творчество», чаще употребляют скромное и простое понятие — «работа». Уже после знакомства с семьей Томановых я между прочим спросил их, не знают ли они, кто так неистово простреливает тишину нашей улочки двумя пишущими машинками, они оба смутились, засмеялись, и Йозеф Томан ответил мне:
— Немножко работаем.
С Йозефом Томаном я был знаком раньше по его философским романам, переведенным на русский язык: «Дон Жуан» и «После нас хоть потоп». Последний роман этот (о Древнем Риме) произвел на меня сильное впечатление ярчайшими подробностями быта, давно ушедшего в историю времени. И мне любопытно было узнать, как автор собирал материал перед тем, как написать первую строку. Йозеф Томан отвечал охотно, лукавый блеск загорался в его глазах, высокий лоб мудреца чуть собирался морщинами, когда он поглядывал на свою жену, которая переводила беседу: она говорила с акцентом, произносила фразы как-то очень живо, весело…
Осенью сорок четвертого года под Дуклой в Карпатах моя батарея стояла в сотне метров от чешских окопов: по причине взаимного гостеприимства полевые кухни сразу же стали общими, однако прочное солдатское товарищество наше было закреплено в тяжелейших боях бок о бок, освящено кровью, пролитой на карпатских вершинах.
Я чувствовал сейчас себя не совсем ловко, ибо не читал книг Томановой, она же более не сказала о литературе ни слова, и военное прошлое, хорошо знакомое обоим, заняло нас полностью.
Мы много говорили о карпатской осени предпоследнего года войны, о той осени, запах которой я помню до сих пор — винный запах увядающей листвы, смешанный с ядовито-чесночной горькостью тола, запах предзимнего октябрьского ветра и схваченной по утрам первым морозцем коры уже оголенных деревьев.
Мы вспоминали сожженные танки на узких горных дорогах и первую контратаку немцев, командарма 38-й генерала Москаленко и генерала Свободу на Дукльском перевале.
Потом Мирослава Томанова сказала, что она написала книгу о том времени — о тех незабытых годах и днях борьбы за свободу, о чехословацких солдатах и офицерах, воевавших вместе с Советской Армией, о потерях и обретениях, о страданиях и мужестве.
Я прочитал эту уже переведенную книгу, только вернувшись в Москву, и теперь предлагаю ее вниманию читателя.
Юрий Бондарев
СЛОВО К СОВЕТСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ
Книга, которую вы открываете, — прежде всего о людях, о все еще не изведанных до конца глубинах человеческого существа, диапазон чувств которого воистину безграничен: от нежной любви до всепоглощающей ненависти, от мучительного страха до поражающего воображение героизма и самоотверженности.
Вы встретитесь на страницах этой книги с мужчинами и женщинами в солдатских шинелях, которые, повинуясь законам войны, идут вместе, плечо к плечу, долгие месяцы и даже годы. Вы будете следить, как с каждым днем становятся все более сложными их взаимоотношения, отражающие бесконечные оттенки их характеров и душ.
Читатели иногда спрашивают у меня, как мне удалось связать воедино два разных тематических ракурса: солдаты в бою и солдаты в дни затишья, отдыха, — ракурсы, которые, дополняя взаимно друг друга, в равной степени важны для изображения человеческого характера.
Вероятно, об этом спросите и вы, мои советские читатели. Скажу откровенно: во второй мировой войне не существовало водораздела между кровавым фронтом и спокойным тылом, как это бывало во время прежних войн. Прага тоже была местом сражения, где гремели выстрелы, текла кровь, пылал огонь. А потому и мне довелось стать очевидцем боевых действий. Имея за плечами впечатления шести лет, прожитых в борющейся и страдающей Праге, я без особого труда могла понять, что собой представляет огромный фронт на Востоке. Именно эти впечатления побудили меня написать книгу, которую вы, мои дорогие читатели, держите сейчас в руках.
У меня лично были все основания бояться фашистов. Еще до войны вместе со своим мужем Йозефом Томаном я написала комедию «Жаба у родника», в которой крестьяне решают вести общее хозяйство, как в ваших колхозах. Незадолго до мюнхенского предательства мы с мужем создали для театра, руководимого Э. Ф. Бурианом (впоследствии он был брошен в тюрьму), пьесу «Народный король», в которой, обратившись к соответствующему периоду нашей истории, призывали чешский народ предотвратить надвигавшуюся катастрофу и воспрепятствовать вторжению нацистов в нашу страну. Да, у меня были основания их бояться, и все-таки, когда они захватили Чехословакию, я написала с мужем драму «Виноградник». Она была запрещена нацистской цензурой как аллегория, враждебная третьей империи. Но — несмотря на запрет — пьесу играли актеры-любители из кружка имени Карела Чапека в Тршешти на Мораве. Этой драмой мы стремились укрепить в народе веру в неизбежное возвращение свободы и в будущий могучий расцвет нашей родины.
Сегодня мне уже трудно объяснить, почему мы не испытывали страха перед оккупантами. Я знаю, что этого не могут объяснить даже солдаты, идущие прямо на нацеленные в них дула винтовок.
Мой муж вступил в группу Владислава Ванчуры, созданную при подпольном комитете интеллигенции, я — хотя нацисты карали за это смертной казнью — прятала револьвер, веря, что он пригодится мне во время восстания. На Градчанах все еще развевался флаг со свастикой. В самом конце войны Прага подверглась бомбардировке, во время этого налета я была ранена. А когда пришел час освобождения Праги Красной Армией, город стал ареной непосредственных военных действий. Я сжимала руку умирающему бойцу на баррикадах, которому пламя из огнемета выжгло глаза и изуродовало все лицо, я видела вдоль дорог могильные холмики павших красноармейцев — печальные шеренги скромных памятников тем, кто ради нас пожертвовал своей жизнью в последние дни войны. Картины конца войны, предвещавшие наше будущее, глубже всего врезались мне в память. Их краски с течением времени не поблекли и никогда не поблекнут. Кровь героев навеки остается для нас ярким факелом.
Этот светоч вдохновлял меня в работе над романом, которым я хотела выразить свою благодарность тем, кто разгромил фашизм и обеспечил наше национальное существование.
В наше соединение, которым командовал Людвик Свобода, тогда еще полковник, вступали добровольцами не только мужчины, но и женщины, юные девушки. Многие, подвергаясь смертельной опасности, переходили границу, чтобы попасть в Советский Союз и иметь возможность плечом к плечу с красноармейцами громить фашистов, изгнать их с родной земли и построить на ней новый общественный строй.
Судьбы моих героев говорят о том, сколь огромное значение в преодолении фронтовых тягот имело для солдат сознание добровольности сделанного ими выбора, яснее понимание цели, ради которой они идут в бой. Думаю, что и в мирной жизни намеченная цель достигается и легче и лучше, если она выполняется с убежденностью. Я обращаюсь в романе к современности и тогда, когда через образ связиста Махата предостерегаю человека от самоубийства как формы выхода из душевного кризиса, пусть даже самого тяжелого и мучительного. Мне хотелось здесь еще раз напомнить об исключительной ценности каждой человеческой жизни. Читатели часто задают мне вопрос, который, возможно, возникнет и у вас, советские друзья, когда вы будете следить за сюжетными перипетиями моего романа: изображены ли в нем реальные исторические события или это плод художественного вымысла?
