На место длинного отточия читатели вправе подставить любое удобное им слово.
Презерватив предъявляет удостоверение своей личности. Он действительно сделан на Баковском заводе
Таковы нравы, таковы обычаи. И, возвращаясь к самому изделию № 2 за четыре копейки (выражение «четыре копейки» было эмблемой, как сейчас бы сказали – мемом, столько стоила упаковка презервативов – в одной упаковке по две штуки сразу – производства Баковского завода резиновых изделий); замечу, было оно чудовищного качества – отвратительно растягивалось, чуть что рвалось со звонким хлёстом, о чём упоминает и специальное пособие, посвящённое противозачаточным средствам, находившимся при социализме в самом зачаточном состоянии: «С целью предупреждения разрывов презерватива при половом акте рекомендуется уже надетый презерватив слегка смазать борным вазелином». Да хоть ружейным тавотом смазывай, порвётся, тварь, назло авторам медицинских брошюр. И о том имеется тогдашний анекдот, возможно неведомый читателям или давно ими забытый.
Аптека, очередь. Мужик заявляет претензии: «Что у вас за презервативы такие, то и дело рвутся». – «Да-да», – подхватывает старичок из очереди, – «и гнутся». В общем, всё, на что годилась данная штука – водяная бомба. Вовочка или Петечка, или другой хулиган-недоросток правдами и неправдами раздобывал презерватив, наливал его до пределов водой и тайно притаскивал в класс, чтобы хлопнуть, когда настанет подходящий момент, либо выкинуть из открытого окна на головы стоящих в школьном дворе, эдакое лови на шарапа.
И, завершая экскурс о противозачаточных средствах времён СССР, надо бы вспомнить ещё анекдот, связанный не столько с качеством презервативов, сколько с потенциальными возможностями тех, кто их эксплуатировал.
Грузин выговаривает продавщице: «Дэвушка, я вчера покупал сто презервативов, а мне положили девяносто восем». – «Ой, простите, обсчиталась», – извиняется она. – «Я вам, наверное, весь вечер испортила».
Фольклорное восприятие кавказских народов как носителей беспредельной сексуальной энергии отразилось и в литературе. Это есть и в бабелевском рассказе «Мой первый гонорар», и в рассказе Василия Аксёнова «Местный хулиган Абрамашвили», и в провокационных стихах, приписываемых Евгению Евтушенко и написанных, думается, Евгением Евтушенко, о беленьких сучках и чёрных кобелях.
Мчатся к морю электрички, просто благодать,
Едут сдобные москвички в Гагры загорать.
Там лимоны-апельсины, сладкое вино,
Там усатые грузины ждут давным-давно.
Пусть они глупы, как пробки, это не беда.
Но зато они не робки – парни хоть куда.
В их руках такая сила и такая страсть,
В Гаграх много дам гостило – все грешили всласть.
Усачи порою грубы, стиснут – не вздохнешь,
А когда вопьются в губы – сразу бросит в дрожь.
Сразу чувствуешь мужчину колкостью усов
И могучая пружина рвется из трусов.
Для меня в этом произведении самое ценное – название, «Москвички», будто передразнивающее, а то не будто, стихи Евгения Винокурова, тогдашнего приятеля автора, написавшего стихотворение «Москвичи», из которого Марк Бернес выкроил знаменитую песню. Я цитирую плохонькие вирши, ходившие по рукам – не в качестве самиздата, а в качестве продукта городской субкультуры, – мало ли их было, приблудных, исключительно ради того, чтобы продемонстрировать один из сюжетных мотивов низовой мифологии советской эпохи. Впрочем, последователь Михаила Бахтина обнаружил бы тут и «карнавальность», и противопоставление телесного «низа» духовному «верху», и кто знает – что ещё.
В советскую эпоху, между тем, такое противопоставление отсутствовало. Телесный «низ» не то чтобы не существовал, а не существовало это противопоставление. Духовный «верх» явствовал, главенствовал, и «низ» при том присутствовал сам собой, с той или иной степенью откровенности, не без ханжества, но и без стеснения. Градус откровенности, накала, осознания, что телесное существует, требуя мзды, зависел от характера исторического периода, от того, как воспринимали это фигуранты действия, и как расценивались эти действия человеками со стороны. Советское общество, несмотря на молодость свою, сохранявшуюся до конца шестидесятых годов и тогда утраченную, было обществом традиционным. Установления, понятия, мифологические фильтры и подталкивали к действию, заставляли рядового человека следовать общепринятым стереотипам и оттесняли в тень, в область неосознаваемого многие вещи.
И как отсутствие сексуальности, почти лицемерное её отрицание, так и её будничная рутинность, зависели от нравов и установлений среды, в которой существовал отдельный индивид. Например, вот такие нравы царили в детдоме за несколько лет до войны: «Старшие ребята ходили с ножами, подворовывали и в детдоме, и в городе, пили водку и таскали в овраг старших девочек». Это было неосознанное подражание настоящим блатным, а не поголовная необходимость.
Возвращаясь к советским праздникам, можно сказать, что, при их заорганизованности, отчаянном формализме, почти формалине, праздники эти могли быть необычайно скучны, но размеренное течение планового мероприятия могло быть и нарушено пьяной выходкой, например, внезапным скандалом – вспомним сцену из повести Василия Аксёнова «Коллеги»: в клуб вваливается компания хулиганов крепко навеселе, эдаких Петечек и Вовочек, не только что в гондонах, но и верхней одежды не сняв: доха, меховая шапка, кто в москвичке, у кого кепарик по моде – каждый развлекается сообразно вкусу и цвету. Праздники могли быть даже искренне жизнерадостны, светлы, однако прокламированного в бахтинских работах праздничного раскрепощения, карнавального буйства, праздники, в частности, маскарады, были как раз лишены, возможно, из-за того, что праздники официальные являлись скорее знаком – торжественной даты, законного отдыха, времени года, нежели явлением, собственно праздником. Раскрепощались по-настоящему дома или в гостях у друзей и родственников. Два-три праздника, окрашенных радостью, искренностью, горечью – 1 мая, 9 мая, праздник новогодний – вырождались, пропитанные насквозь казёнщиной, словно вонючим клейстером маска из папье-маше.
Маскарады начали устраивать перед войной, лет за шесть до неё, в тот короткий отрезок эпохи, когда жить стало вправду и чуть лучше, и отчасти веселее (едва ли не самый первый был приурочен к появлению проекта новой Советской конституции). Маскарады собирали в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького целые толпы: люди стремились туда со всей Москвы. Обязательное условие – посетители должны быть в масках. О таком празднике вспоминает, например, герой гайдаровской повести: «Я подошел к кассе. Оказывается, без масок в парк никого не впускали. Сзади напирала очередь, и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за маску, два за вход и, пройдя через контроль, смешался с веселой толпой.
Слава Сталинской конституции
Бродил я долго, но счастья мне не было. Музыка играла все громче и громче. Было еще светло, и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты. Пахло водой, смолой, порохом и цветами. Какие-то
