По коридорам ШНыра Афанасий шел петлями, используя те лестницы и проходы, которыми реже пользовались. Таким образом он избегал случайных поручений, которые шныры обожают давать друг другу в любое время суток. Бывало, и до пегасни не дойдешь, а поручений тебе надают столько, что и в памяти не удержишь.
Себя Афанасий знал. Он по мягкости на все соглашался, только чтобы на него не давили и не повторяли сто раз одно и то же. Но потом понимал, что выполнить это не сможет, и нарушал обещание. Его отлавливали с воплями: «Мы же на тебя надеялись!» – промывали мозг и считали человеком необязательным. Афанасия это ужасно злило. Почему-то Родиона, который говорил всем «нет» и ничего ни для кого не делал, все уважали, а он, кому-то все-таки иногда помогавший, имел лишь бесконечные неприятности.
Под конец Афанасий, как человек бесхребетный, выработал свою собственную тактику. Он не говорил никому «нет» открыто, а лавировал между сильными, сталкивая их интересы. Например, Кузепыча посещала блестящая идея покрасить стены первого этажа и он поручал это Афанасию, поскольку другие, разумеется, отбояривались. Афанасий шел к Кавалерии и говорил: «Хочу предупредить, что завтра я буду красить! Начну с вашего кабинета. Вонь, конечно, три дня будет жуткая, все цветы у вас погибнут, зато все у вас тут будет такое приятное, серое. А дверь я сделаю цвета баклажанной икры».
Кавалерия содрогалась. Серый цвет она ненавидела до лютости. Почти так же сильно, как и цвет баклажанной икры.
«Чья это идея? Твоя?» – тихо спрашивала она. «Нет». – «А чья?» – «Не могу сказать. Хоть зарежьте – не могу! Получится, что я доношу на Кузепыча!» – с негодованием отзывался Афанасий.
Кавалерия мчалась к Кузепычу, и занудная работа срывалась, хотя Афанасий изо всех сил делал вид, что так и рвется красить и даже кисточку у него приходилось отбирать силой.
«Я обещал все покрасить, и покрашу! – вопил он. – И, кстати, Кузепыч, ты Суповну не видел?»
Кузепыч, смертельно боявшийся Суповну, тихо серел.
«А чего такое?» – спрашивал он. «Да ничего. Я сказал Суповне, что мы с тобой собираемся покрасить все кастрюли изнутри, и она теперь тебя ищет! Видимо, хочет цвет выбрать».
Афанасий был почти уверен, что из ШНыра выскользнет, никого не встретив, но вдруг услышал плеск воды и понял, что кто-то, заработав штрафные дежурства, моет дальнюю лестницу. Возвращаться было глупо, и Афанасий пошел вперед. Спустившись на десяток ступеней, он увидел Насту и кухонную Надю. Наста убирала, засучив рукава до локтя. Решительно окунала тряпку в ведро и яростно отжимала ее. Кухонная же Надя не делала вообще ничего. Ныла и подзуживала Насту против Оксы:
– Зачем ты лестницу до первого этажа вымыла? Этот пролет Окса мыть должна! Давай ее теперь снова запачкаем!
Наста прекратила работу, выпрямилась и начала соображать. До этого она и не задумывалась, что делала что-то за кого-то.
– А, ну и ладно! Вымыла и вымыла! – заявила она.
– Как «ну и ладно»? А в другой раз она лестницу вообще мыть откажется! – вознегодовала Надя.
– Почему?
– Да потому что скажет: в прошлый раз ты ее мыла – вот и сейчас мой!
Наста с грохотом швырнула ведро под ноги Афанасию и отправилась разбираться с Оксой, которая, скорее всего, еще даже спала. Надя брезгливо перешагнула через лужу с грязной водой, уселась на подоконник и сложила на коленях ручки. Она была довольна. И справедливость восторжествовала, и работать не пришлось.
– Привет! – радостно обратилась Надя к Афанасию. – В нырок?
– Да.
– Ну, ни болота тебе, ни закладки!
Афанасий мрачно поблагодарил, разглядывая залитые водой брюки. Теперь они обледенеют и действительно не будет ни болота, ни закладки.
Афанасий толкнул дверь и вышел на улицу. На полдороге, на небольшом пригорке, он остановился и стал смотреть на темную массу леса, окружавшую изрезанные оврагами бока ШНыра. Вскоре он услышал скрип снега. От пегасни навстречу ему двигался Меркурий. Пропуская его, Афанасий отшагнул в снег. Меркурий, не обходя его, остановился и стал смотреть в ту же сторону, что и Афанасий. Кажется, недавно у него снова шла из носа кровь, потому что к одному из усов прилип засохший ватный комок бурого цвета. Афанасий застенчиво показал на него, и Меркурий пальцем стряхнул его в снег.
– Ныряешь, – спросил он, как всегда, без вопросительной интонации.
Афанасий осторожно подтвердил, соображая, что скажет, если смалодушничает и Меркурий через полчаса встретит его в столовой.
– Ты смотрел на лес. Я думал. Ты вспомнил. О замурованном эльбе, – сказал Меркурий. – Когда-то один шныр. Взрастил в себе. Эльба.
Афанасий торопливо сказал, что это невозможно. Ограда бы не пропустила. Меркурий не стал спорить. Он даже головы не повернул: как смотрел на лес, так и продолжал.
– Говорят, пропустила. Какое-то время. Шныр обманывал. Себя. Но однажды почувствовал. Что он раб эльба. И никогда не сможет. Освободиться. Шныр вернулся и замуровал себя. Где-то в этом. Лесу.
Эту историю Афанасий слышал впервые.
– Замуровал? Как он это сделал?
– Выкопал землянку. Взял некоторое количество. Пищи, воды. Оставил проход. Для воздуха. Его друг положил сверху. Каменную плиту. Засыпал землей. Скрыл все следы. Ушел. Шныр никак не мог. Выбраться. И эльб тоже.
– И чем все закончилось? Шныр умер? Или друг приносил еду?
– Не знаю. Но, говорят, эльб и сейчас там. Что-то мешает ему. Погибнуть. А близость ограды ШНыра заставляет его. Страдать.
Афанасий сглотнул, пытаясь понять, как много Меркурий Сергеевич знает. И зачем вообще затеял этот разговор.
– А где именно шныр себя замуровал?
Меркурий пожал плечами. Обвел серьезным лицом заснеженные деревья. Афанасий внезапно осознал, как огромен окружавший их лес. А когда-то был еще больше.
В сыроватом, пахнущем весной воздухе жила тишина. Присвистывала низовыми ветрами, качала ветками кустарников, пела из Зеленого Лабиринта случайно залетевшей птицей. Испугавшись этой тишины, которую Меркурий переносил много легче, Афанасий спросил, где берут таких друзей. Вопрос был глупый, ибо замуровывающие друзья были Афанасию скорее опасны.
– Где-то. Берут, – ответил Меркурий и продолжил совсем о другом: – Никаких особых чудес. Нет. Все открыто. Каждый сам выбирает. Как далеко он нырнет.
Меркурий повернулся и, наклонившись вперед, пошел к ШНыру. Скрипел снег. Огромные, как корабли, валенки удалялись по тропинке. Афанасий не выдержал. Побежал по тропинке, увяз в снегу, но, все же обогнав валенки, преградил им дорогу:
– Постойте! Зачем вы рассказали мне о замурованном?
– Это. Легенда.
Афанасий не поверил:
– Неправда! Вы догадались! И что мне делать, если ко мне прицепился эль? Засунуть себя в землянку? Похоронить живьем?
– Зачем. Хоронить, – удивился Меркурий. – Ныряй. Ты же шныр.
– Нырять?! Но если в болоте эль что-то почувствует…
– В болоте. Полно элей. Еще одним. Их не удивишь, – отрубил Меркурий.
– Но это мой эль! Через одну девушку. Мы с ней одно, и эль, значит, общий!
– Чушь.
– Что чушь? Я чувствую, как он шевелится в ней, а это все равно что во мне! Я думаю, он видит моими глазами! Шпионит в ШНыре через меня! – выпалил Афанасий, испытывая радость, что может выговорить все, что неделями гнило в нем.
Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно желая получше отпечататься в памяти следящего эля.
– Белдо тебе. Наплел. Все это, – произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.
– Белдо, – подтвердил Афанасий.
– Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем становится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.
– Кто меня боится? Эль? – не поверил Афанасий.
– Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди – и ныряй! – отрезал Меркурий.
И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонацией. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.
И Афанасий пошел. Поначалу он был преисполнен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в болоте, Меркурий – старый маньяк и все на свете идиотизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах – ха! Герой! Сам пускай ныряет!
Афанасий стал оборачиваться, собираясь сердито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гибкая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске коры, и кусал губы.
Синяя закладка, которую давно уже ждали от него, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайшего философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно прокручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, когда его задевали, обидчиво отплевывался опилками.
