Синяя закладка, которую давно уже ждали от него, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайшего философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно прокручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, когда его задевали, обидчиво отплевывался опилками.
Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, которая не могла его запомнить, хотя он жил в подъезде с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке – но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоученному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удавку, а всякая шумная компания собралась с единственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допущение, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.
«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» – подумал Афанасий и удивленно остановился.
По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что уже переступил свой страх, и это преисполнило его радостью.
* * *
Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был безотказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да-да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и признавали превосходство крыльев Икара над крыльями остальных пегов.
Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность – еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных высот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одновременно и гурманом, и обжорой. Получив утреннюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем – не менее долго – выбирал губами отдельные травинки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.
По мере того как первые травинки достигали желудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппетит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попрошайничать. В такие минуты он был способен сожрать все что угодно, даже кепку или промасленную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и только Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.
В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.
– Умный! Главное в жизни что? Хавчик! – одобрил Макар, чистивший свою светло-серую кобылку Грозу.
Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оставит жирный след от лапок. Как-то он даже к крыльям полез со скребком, за что получил от Меркурия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, – протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.
Рядом с Грозой Макар всегда бывал другой – смягчившийся, с сияющими глазами. В обычных же условиях Макара мало кто мог вынести. Он хвастался, дерзил и чуть что зыркал на всех, как мировая революция на классовых врагов.
Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» – не понял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» – «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый забор, не расплескав кофе из пластикового стаканчика!» – брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безуспешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.
Макар на мгновение застыл, а потом разорался и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Особа решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.
Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на небо, где сквозь хмурые тучи проступала единственная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взлететь и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что можно своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.
Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, заставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распахнулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли другие счастливые пеги, не занятые спасением человечества.
Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытался скакать по воздуху.
Наконец Афанасий оказался на такой высоте, что одеревенел. Он почувствовал, что, если сейчас щелкнуть по его куртке ногтем, она отзовется глухим звуком, точно покрытый льдом барабан. С седлом и брюками произошло то же самое. Влага превратилась в тонкий лед, и Афанасий заскользил, предательски кренясь на одну сторону. Поняв, что слишком увлекся, набирая высоту, он отдал Белому Танцу команду на нырок. Пег только этого и ждал. Он сложил крылья, и к земле они понеслись быстрее пули.
В эти секунды, когда Афанасий держался в обледеневшем седле только потому, что пег все равно падал в ту же сторону, куда и он упал бы, свалившись с него, Гуле вздумалось проснуться. Проснулась она оттого, что Афанасий замерз, и Гуля, как сообщающийся сосуд, тоже ощутила волчий холод. И, естественно, как всякого проснувшегося ее посетила мысль, что она несчастнейший человек на свете. Вставать с постели, чтобы натянуть на себя свитер, Гуле было лень. Искать дополнительное одеяло – тоже. Она лежала в кровати, мерзла и размышляла, что вот ее никто не любит, за окном темно и жизнь дрянь. Стоило бы утопиться в чашке с кофе, но до кухни еще надо дотащиться. С горя Гуля заплакала крупными слезами, и Афанасий, отзываясь ей, тоже заплакал.
Он падал с огромной высоты, наблюдая, как приближается земля, стучал от холода зубами, и слезы на его щеках превращались в лед. Афанасию было очень-очень себя жалко. Он бы разбился, потому что от слез был как пьяный, но, на его счастье, Гуле пришло в голову проверить, ответил Афанасий на ее последнее сообщение или нет.
Гуля включила монитор (компьютер она безжалостно держала в «бессонном» режиме), и – о небо! – серая утренняя жизнь наполнилась красками.
Afanass (04.49). тмн
И больше ничего. Всего три буквы, и даже не заглавные, потому что «заглавность» требует от печатающего дополнительных усилий. Надо хоть вяло, но пошевелить левой ручкой, нажимая на дополнительную клавишу. Но какие это были буквы! «Тмн» на их языке означало «ты мне нужна!». И эти три буквы сейчас спасли жизнь тому, кто отшлепывал их спросонья, без всяких дополнительных эмоций и ощущения чьей-то там нужности. Просто Афанасию пришло с утра в голову взглянуть на компьютер, и, видя, что у Гули сообщений много, а у него совсем ничего нет, он напечатал это, чтобы она потом его не грызла.
Гулино краткое счастье мгновенно перелилось в Афанасия. В трехстах метрах от земли он перестал плакать, проглотил одну из ставших льдинками слезинок, вздумавшую замерзнуть у него на губе, и, наполнившись уверенностью в себе, прижался грудью к шее пега.
Белый Танец начал уже становиться плотным, в то время как мир вокруг них ощутимо выцветал. Краткая вспышка, толчок – и вот они в дряблом мирке перед болотом. Афанасий надеялся, что Гулиной радости ему хватит, чтобы проскочить тоннель, но ошибся. На трети пути к «стоку» Гулю посетила мысль, что «тмн» Афанасий собирался послать не ей, а какой-то другой девице, из другого часового пояса, и просто не туда щелкнул мышкой. Зачем он вообще встал в 4.49, как не для того, чтобы потрепаться с девицей? Он же прекрасно знает, что сама Гуля в 4.49 еще спит, как спят все нормальные люди, не вступающие в переписку с девицами из Якутска, Владивостока, Сахалина, Камчатки и прочими подозрительными особами, которые специально вскакивают на шесть-восемь часов раньше всего московского человечества, чтобы увести у Гули ее неверного принца?
