Раз в неделю она вела у себя на даче в Сестрорецке бесплатный прием; в этот день любой человек мог принести к ней своего ребенка. Еще один день в неделю ей можно было в определенное время задать вопрос по телефону. Во время таких звонков Оболенская не вела никаких посторонних разговоров – ни о здоровье ребенка как таковом, ни о погоде; она отвечала на один-единственный вопрос и клала трубку. Если родители хотели задать второй вопрос, надо было дозвониться второй раз.
Елизавета Григорьевна знала о выращивании младенцев все и сверх того, и обращавшиеся к ней родители верили ей свято. Если говорилось, что, когда у ребенка появится подушка, это должна быть подушка из натурального мочала, – то люди ехали на рынок, покупали связку мочалок, запаривали их в ванне, высушивали, распушали… Возражений вроде «нам некогда, мы не знаем, где это достать» Оболенская не принимала. Она была уверена, что родители должны быть готовы совершать усилия ради своего ребенка и блюсти в первую очередь его интересы.
Одна Ренатина знакомая решила однажды нарушить рацион, составленный Елизаветой Григорьевной для ее дочки.
– Настеньке исполнилось два года, и мне стало ее просто жалко, – рассказывала она. – Еда по Оболенской казалась мне несъедобной, хотелось девочку чем-нибудь вкусненьким подкормить.
Естественное материнское желание закончилось тем, что именно в два года выяснилось: Настенька подвержена сильнейшей аллергии. Пока девочка питалась «несъедобной» едой по Оболенской, родители понятия об этом не имели…
Теперь Елизавете Григорьевне было за восемьдесят, но авторитет ее по-прежнему был непререкаем. Конечно, она работала уже не так много, как раньше, но Рената приложила все усилия для того, чтобы Оболенская все-таки посмотрела ее прибывших из Америки внуков – праправнуков не менее легендарного, чем она сама, доктора Флори.
– Ну, а кроме мочалки, что еще она сказала? – спросила Рената.
– Да сказала, здоровы, – махнула рукой Ирка. – Оно и так видно. Еще – меню для них расписала. Капуста вареная, свекла… Все допотопное, в общем.
– Ничего, пусть едят допотопное, – улыбнулась Рената. – Они тебе потом спасибо скажут.
– Ты какая-то не такая, ма, – помолчав, неожиданно сказала Ирка.
– Что значит не такая?
Рената постаралась изобразить на лице правдоподобное удивление.
– То и значит, что раньше ты такая не была. Устаешь, что ли? Работаешь, чес-слово, будто в Америке, – уходишь ни свет ни заря, приходишь ночью. В твоем возрасте пора себя беречь, – с важным видом заявила дочь.
– Возраст у меня, конечно, не юный, но в работе его еще можно не учитывать.
Но, наверное, следовало признать, что Ирка права. Всего месяц прошел после того, как Рената вышла на работу в свою клинику, а устала она так, как прежде и за целый год не уставала. К тому же все ее женское здоровье со всеми его привычными циклами вдруг разладилось, она стала до слезливости нервна, голова у нее постоянно кружилась…
«Что ж, в самом деле возраст, – подумала Рената. – Увяданье, ничего не поделаешь. Рановато как-то, но мы ведь не южане, и лето у нас короткое, и молодость».
Ей сразу стало неловко от того, что она подумала об этом такими вот красивыми словами. Обыкновенный климакс, и нечего тут возвышенности городить. Правда, других признаков климакса – усиленного сердцебиения, например, или приливов жара – Рената у себя пока не отмечала, но, видимо, все это ожидало ее в недалеком будущем.
Странно, но она не чувствовала по этому поводу даже легкой печали. Хотя, наверное, не странно… Что значит уходящая молодость по сравнению с навсегда ушедшим счастьем?
– Ну, если не на работе устаешь, тогда, значит, мы тебя утомляем, – сказала Ирка. – Ты потерпи, ма. Вот Антошка на работу устроится, и мы квартиру купим.
«Ты не в Чикаго, моя дорогая», – чуть не ответила Рената.
Это были строчки из любимого маленькой Иркой «Мистера Твистера».
Но все-таки она сочла за благо не разочаровывать девочку. Ирка с детства была – воплощенный оптимизм. Рената и себя пессимисткой не считала, но все-таки в ней не было такого прекрасного сочетания основательности и задора, какое было в ее дочери. Наверное, эти качества та унаследовала от своего отца. Конечно, Рената уже успела основательно подзабыть, какой он был, студент-медик Коля, от которого она родила дочь, но в Ирке явно присутствовало множество черт, не свойственных утонченно-холодноватой природе всех Флори. И от кого же еще они могли в ней появиться, если не от отца?
Ирка и лицом в него удалась, вот этими яркими черными глазами, и, кажется, даже походкой. Впрочем, это уж Рената, пожалуй, преувеличивала. Какая у Коли была походка, она забыла напрочь.
Когда Ирка только родилась, Рената колебалась, не сообщить ли об этом своему бывшему жениху. Все-таки биологический отец… Но мама отговорила ее это делать.
– Ну подумай сама, что ты ему скажешь? – сказала она. – И, главное, что услышишь в ответ? Я тебе уже сейчас могу это воспроизвести: Коля скажет, что не может быть уверен в своем отцовстве. Его, безусловно, можно понять. Но нужно ли тебе это от него услышать?
И Рената справедливо рассудила, что это ей не нужно. И что, раз уж она решила родить сама, не спрашивая Колиного мнения, то и отвечать за свое решение должна тоже сама, не перекладывая на него ни части своей ответственности.
И то, что Ирка лицом и характером вышла вылитый отец, не могло служить аргументом против такого ее тогдашнего поведения.
«Милое ты мое созданье! – грустно подумала Рената. – О какой ты квартире говоришь, что надеешься купить?»
Цены на жилье в Петербурге установились просто заоблачные, но дело было не только в этом. Рената подозревала, что ее девочке скоро не о покупке квартиры придется думать, а о том, чем ежедневно детей кормить.
Развита ли у нее женская интуиция, Рената не знала, но обычная житейская интуиция никогда ее не подводила, и эта житейская интуиция говорила ей сейчас, что с мужем-зятем они с Иркой обе вскоре наплачутся.
– А почему вы все-таки из Америки уехали? – спросила Рената. – Ты пойми, я не потому спрашиваю, что вам не рада…
– Да я понимаю! – махнула рукой Ирка. – Можешь без извинений, ма.
– Так почему? Истерический патриотизм вам вроде бы никогда свойствен не был, ностальгия вас тоже не мучила.
– Да я, мам, если честно, и сама не понимаю, – вздохнула Ирка. – Ну, Антошке, когда IBM нью-йоркский офис закрыла, предложили в Канаду переехать. В принципе можно было бы. Или там же, в Нью-Йорке, что-нибудь другое поискать, еще даже лучше. Но он вдруг… Ну, знаешь, как будто у него внутри шарик какой-то сдулся. Поехали, говорит, Ирка, домой. Я, говорит, от этих американских перемещений устал. Они же там лет до пятидесяти вообще на месте не сидят. Где работа есть, туда в два счета и переезжают. С Восточного побережья на Западное – в ноль секунд. Дом, друзья, школа у детей – все в любой момент побоку. А мы так не можем. Наверное, не можем, – не слишком уверенно уточнила она. – Ну и вернулись на родину. А зачем вернулись и что мне теперь здесь делать, я не знаю…
