– Марина!
Молчание. Я сбежал по холодным ступеням, стараясь не топать; внизу у лестницы мелькнули два зеленых глаза – Кафка. Кот тихо мяукнул и побежал впереди меня по темному коридору, в конце которого слабо светился прямоугольник открытой двери. Оттуда и слышался кашель. Плохой, болезненный. Как в агонии. Кафка подскочил к двери и застыл перед нею, жалобно мяуча. Я тихо позвал:
– Марина?
Долгая пауза.
– Входи, Оскар.
Она не сказала это, а простонала. Я вошел, набравшись духа. Свеча стояла прямо на полу и едва освещала огромную ванную комнату, мерцая в белом кафеле. Марина опиралась лбом о край раковины, дрожа и задыхаясь, мокрая от пота рубашка облепила ее тело, как саван. Лицо она отворачивала, но я увидел, что носом идет кровь, и пятна крови покрывают рубашку спереди.
– Что… чем помочь? – бессвязно бормотал я.
– Закрой скорее дверь. – Она это сказала уже твердо. – Сейчас же.
Я это сделал и снова подскочил к ней. Она была в лихорадке, пот заливал лицо, к которому прилипли пряди волос. Я кинулся было будить Германа, но она остановила меня, сжав руку с такой силой, которой нельзя было ожидать.
– Ни за что.
– Да ведь…
– Мне уже лучше.
– Ничего тебе не лучше!
– Оскар, не тревожь Германа! Тем более что он ничем не сможет помочь. И вообще, приступ уже прошел. Мне лучше.
Твердый и серьезный ее голос почему-то наводил на меня страх. Как загипнотизированный, я не мог оторвать глаз от ее лица, а она смотрела так, что я не смел ослушаться. Протянула руку, погладила меня по щеке.
– Да не бойся ты. Видишь – я уже пришла в себя.
Взяв мою руку, Марина приложила ее к своей груди. Сердце ее билось у меня в ладони, едва удерживаемое ребрами. Совершенно потерянный, я медленно отнял руку.
– Ну вот, понял? Как огурчик. Так, а теперь ты дашь мне честное слово, что Герман об этом не узнает.
– Да почему? – с досадой возразил я. – Ты вообще скажешь, наконец, что с тобой?
Она опустила лицо, выразившее на миг бесконечную усталость. Я замолк.
– Просто обещай.
– Слушай… надо к врачу.
– Оскар, дай мне слово.
– Даю. А ты дай слово пойти к доктору.
– Договорились. Я схожу к врачу, ты – ни слова Герману.
Она намочила полотенце и спокойными движениями вытерла с лица кровь.
– Ну вот, после такого зрелища ни одна девушка не может рассчитывать на продолжение романтических отношений!
– Не неси вздор.
Она продолжала умываться, поглядывая на меня в зеркало. Ее тонкое, дрожащее от слабости тело, обвитое влажной тканью рубашки, вдруг показалось мне прозрачно-тающим, исчезающим. С неожиданным удивлением я понял, что мы оба ничуть не смущены ее, да и моей, практической наготой. Марине было не до девической стыдливости – она дрожащими руками смывала с себя кровь и пот. Я нашел на вешалке купальный халат и помог ей завернуться. Она глубоко вздохнула, согреваясь.
– Чем тебе помочь, Марина? – прошептал я.
– Побудь здесь со мной немножко.
Она опустилась на стул возле зеркала. Попыталась привести в порядок волосы, спутанные, рассыпавшиеся по плечам, но не хватало сил – рука со щеткой падала в изнеможении.
– Дай-ка, – попросил я, отбирая у нее щетку.
Я медленно, осторожно причесывал ее. Наши взгляды, встречаясь в зеркале, тонули друг в друге. Марина взяла мою руку и прижала к своей щеке. Щека была мокрой от слез. Мне не хватило духу спросить, почему она плакала.
Я помог Марине снова улечься в постель. Она перестала дрожать, лицо слегка порозовело.
– Спасибо, – шепотом поблагодарила она меня.
Я рассудил, что отдых ей сейчас нужнее всего, и вернулся к себе в комнату. Ворочаясь в кровати, я напрасно призывал сон к себе самому: спокойствие не возвращалось. Нервно прислушивался я к поскрипываниям старого дома, к сухому шуму деревьев за окном. Беспричинная тревога донимала меня все сильней. Наверное, слишком многое случилось сразу. И слишком быстро. Мозг отказывался обрабатывать хаотичную информацию. В предрассветных сумерках я отчаянно боролся с распадающимися на осколки впечатлениями. Более всего меня пугало, что мои чувства к Марине вышли из-под контроля. Глядя на разгорающееся зимнее утро за окном, я наконец задремал.
Приснилось, что иду по залам пустынного, гулкого беломраморного дворца. Никого вокруг – только сотни мраморных статуй. И вот где-то далеко я вижу Марину, которую ведет за руку светящаяся фигура, похожая на ангела. Я бегу из последних сил, стараясь их догнать, а стены коридора сочатся кровью. Одна из дверей в коридоре отворяется, и появляется плавно скользящая Мария Шелли в длинном, волочащемся за ней саване. Она тянет ко мне руки – и вдруг рассыпается в прах. Я зову и зову Марину, но ответа нет, и нет конца коридору, но вот наконец ангел, ведущий Марину! Он поворачивается ко мне, и я вижу его настоящее лицо: белое с черными пустыми глазницами, а вокруг упруго раскачиваются белые змеи, как волосы. Он смеется, этот ангел, и смех его жесток. Он расправляет крылья над Мариной… они улетают… а сзади сгущается смрад, который ни с чем не спутаешь: это запах смерти. И он шепчет мое имя. Я оборачиваюсь и вижу черную бабочку – она летит прямо ко мне и садится мне на плечо.
17
Я проснулся, хватая ртом воздух, разбитый, словно не спал, а носил тяжести. В висках стучало, как после литра крепкого кофе. Судя по солнцу, было уж близко к полудню. Стрелки на циферблате будильника подтвердили мою догадку: половина первого. Я поспешил вниз. Напрасно – дом был пуст. В кухне на столе меня ожидал накрытый стол с остывшим завтраком и записка:
«Оскар!
Мы поехали к врачу, вернемся к концу дня. Не забудь покормить Кафку. Увидимся за ужином.
Марина».
За завтраком, которому нельзя было не отдать должного, я все перечитывал записку, любуясь ее каллиграфией. Через минуту и Кафка удостоил меня своим присутствием – я налил ему молока. А вот что делать целый день, я не знал. Решил зайти в интернат, взять одежду, сказать донье Пауле, что я еду на каникулы к родным и что мою комнату поэтому можно не убирать ежедневно. Прогулка пошла мне на пользу, я почувствовал себя бодрее. На этот раз я как порядочный направился к главному входу и поднялся на третий этаж к донье Пауле.
Она была славной женщиной, очень ласковой с нами, воспитанниками, улыбчивой и пухленькой. «Я, знаете, от природы такая толстенькая», – любила она повторять, смеясь. Лет тридцать как овдовела и бог знает сколько видела в жизни всякого. Детей у нее не было, и даже сейчас, в свои шестьдесят, она это горько переживала, на улицах тоскливо поглядывала на детские коляски и маленьких детей. Жила она одиноко, компанию ей составляли только пара канареек и телевизор с огромным экраном, который по вечерам честно работал до последней минуты дня: донья Паула ложилась спать под напутственными взглядами королевской семьи с экрана, слушая государственный гимн. Руки у нее были вечно изъедены чистящими средствами, а лодыжки опухшими. Единственной роскошью в жизни этой женщины были, во-первых, регулярные визиты в парикмахерскую, а во-вторых, столь же регулярное чтение свежих номеров «Ола». Наряды герцогинь и звезд кино ее пленяли, а известия о светской жизни высших кругов общества доставляли искреннюю, невинную радость. Когда я постучал к ней в дверь, донья Паула как раз готовила себе приличную порцию гренков со сгущенкой и корицей. Верный телевизор обеспечил ей к гренкам общество Хоселито, ведущего цикла музыкальных передач «Вечерние встречи» – звучал «Пиренейский соловей».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
