Я захихикала, как десятилетняя девчонка, а потом быстро прикусила язык.
Мне надо поговорить с Честером откровенно. И я чувствовала, что мы уже на пути к этому разговору, но прежде стоило пообщаться с тем, кто отлично знает не только его, но и нас. Мне нужен был совет. И всё-таки не могла я до конца воспринять Честера как нечто отдельное от себя. Мы постоянно были вместе, сколько я себя помнила. И он постоянно был частью меня и моей жизни. А теперь стал частью моего сердца, моей души.
Я нахмурилась. Если верить словам Тани, то и он испытывал ко мне глубокие чувства. Но так ли это? Возможно ли, что я была настолько слепа, что не замечала очевидного? А почему нет? Ведь я почти три недели упрямо твердила себе, что Честер никто и ничто для меня. Ну, кроме друга. А он взял и всего за один вечер окончательно разбил все мои доводы.
Я хотела его.
Я ревновала его.
Я скучала по нему каждую минуту своей грёбаной жизни.
Я любила его?
Любила ли?
А как же Калеб?
Я нахмурилась.
Куда делись чувства? Были ли они настолько крепкими, что простая случайная, — или не очень — это уже не суть, — измена разрушила наши, как мне казалось, железобетонные отношения? Одного проступка, повлекшего за собой другой, оказалось достаточно, чтобы отречься от всего, что нас связывало.
И я не могла со стопроцентной уверенностью сказать, что это стало для меня таким убийственным, каким казалось вначале. Ведь я так быстро распрощалась с собственной верностью Калебу, поддавшись эмоциям и своему глубоко запрятанному внутрь влечению к Честу.
А Калеб? Для него возвращение наших отношений стало больше делом принципа, чем искренней необходимостью. Так, по крайней мере, мне казалось.
Мы что-то потеряли по пути, заблудились, запутались.
Вздохнув, я перекатилась и потянулась к телефону.
Совершенно забыв кинуть взгляд на часы, я сходу набрала номер. После пятого гудка трубку подняли. Судя по звукам и чертыханиям, её несколько раз роняли, прежде чем поднести к уху.
В трубке прозвучало сонное "алло".
— Фиона?
— Да, твою мать, это Фиона, а кого ты ожидала услышать в два ночи? Елизавету вторую? — раздражённо проворчала она.
Я открыла рот, чтобы извиниться, но в трубке раздалось мирное посапывание.
— Фи?! — громче, чем следовало, воскликнула я. — Не смей засыпать!
— Ааа? — встрепенулась подруга на другом конце провода. — Прости. Что случилось? Причина должна быть охренительно веской, раз уж ты не просто звонишь мне, а тревожишь мой драгоценный сон в такое время.
Видимо, она взглянула на часы, потому что тихонько и удивлённо присвистнула.
— Я поставлю на громкую связь, ладно? Нет сил держать трубку у уха, если честно.
— Пол с тобой? — аккуратно поинтересовалась я.
Фиона лениво хмыкнула, почти мурлыкая в телефон.
— По-твоему, я сейчас бы спала, если бы он был со мной.
Закатив глаза, я упала спиной на подушки.
— Иди к чёрту, Бейл, и избавь меня от интимных подробностей своей жизни. И слышать не желаю. Просто мне сейчас лишние любопытные носы не нужны.
— Ладно, скромняшка, — поддела она. — Давай, выкладывай, что случилось?
Скривив рожицу в никуда, прекрасно понимая, что Фи её не увидит, я произнесла:
— Мне нужен твой совет…
Говорила же она: в любое время дня и ночи? Вот сейчас мне были нужны свободные уши, в которые можно излить всё, что накопилось. Чем я с упоением и занялась.
Сегодня я была на грани опоздания. А всё потому, что не выспалась. Первую половину ночи я третировала Фиону своими, казавшимися ей глупыми и надуманными сомнениями, вторую половину — наслаждалась или мучилась, тут смотря с какой стороны подойди, воспоминаниями о Честере и о нашем прощании. О его многозначительном взгляде, о его словах.
"У тебя есть все права на… это".
Думаю, сегодня я собиралась заявить об этих правах во всеуслышание.
Потом мне захотелось пересмотреть наши совместные фотографии. Весь архив. Я спустилась в гостиную, достала с верхней полки шкафа для книг пыльные фотоальбомы и утащила их в спальню.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я перелистывала их и думала о прошлом, о тех днях, которые с особой бережностью и нежностью всегда носила в своём сердце. Здесь была вся наша жизнь, летопись нашей дружбы. Я смотрела на Честера и на себя, на наше взросление, на то, как из милых детей с ободранными коленками и перепачканными чёрт знает чем лицами мы превращались в неуклюжих подростков. Измазанные джемом и ореховой пастой, гоняющие на великах, стоящие на сцене начальной школы в какой-то глупой сценке по случаю Дня Благодарения, где мне почему-то отвели роль индейки. Моё зарёванное лицо абсолютно чётко говорило, что я об этом думала.
Вот мы, прыгающие в озеро с пирса, а моего отца на заднем фоне, кажется, через секунду хватит удар, настолько крутые сальто — одна вперёд, второй спиной, — мы заложили.
Вот я старательно что-то рисую на гипсе у Честера, покрывающем его левую руку до локтя, аж язык высунут от напряжения. Кажется, я пыталась изобразить цветы и облака, но Чест настоял на танцующих скелетах. В ту весну он не совсем удачно навернулся с дерева, заработал перелом, а мне тоже хотелось сломать руку из солидарности, но Честер сказал, что я не в себе и несу ерунду. Через несколько дней я ещё с большей завистью смотрела на него, когда он заехал своим гипсом Тарику, пытавшемуся неудачно пошутить насчёт состояния Честа, мол, он теперь может играть в бейсбол без биты или что-то в этом духе. Мне почему-то гипс Честера казался неимоверно крутым, что-то вроде тайного оружия супергероя.
А вот мы постарше: скромная Покахонтас и отчаянный ковбой. Я захихикала, вспоминая, как рьяно мы поливали друг друга из водных пистолетов, а потом залезли на крышу заброшенного дома и обсыхали на солнце, строя планы на конец лета. Кажется, я упиралась и не хотела ехать к матери, но Честер, собиравшийся пожертвовать двумя неделями каникул у друга в Нью-Мексико, пообещал составить мне компанию в скучной поездке. У Флоранс я всегда была предоставлена самой себе, пока она носилась на свидания и колесила по штату за очередным мужчиной мечты. Иногда в ней просыпался материнский инстинкт, но в такие моменты мне хотелось, чтобы он дремал и дальше. Потому что Флоранс могла задушить своей любовью, особенно такую вольную дочь как я, привыкшую к самостоятельности с вечно пропадавшим на работе отцом. Слава богу, болезненные для окружающих приступы любви длились у матери недолго.
На следующей фотке мы улыбались, демонстрируя брекеты. Ох, как же мы их искренне ненавидели.
Взяв в руки очередной альбом, отмерявший вехи нашего с Честером взросления, я заметила, что он намного тоньше детских, потому что с каждым годом мы всё меньше печатали фотографий, предпочитая хранить воспоминания в соцсетях и на жёстких дисках компьютеров.
Снимки всё больше были полароидными. И была в них своя прелесть. Моментальные, улавливающие мили-секунды до печати, с широкой белой полосой под изображением, где можно было что-то написать на память. С каждой фотографией мы с Честером всё больше походили на самих себя нынешних.
Вот, например, с прошлогоднего Хеллоуина — Одна секси-ведьмочка и её маленький монстр с обольстительным Дьяволом. Это мы кривлялись на фоне моего древнего автомобиля, который и был тем самым маленьким малолитражным монстром. С помелом в руке и с закрученными в два сбитых пучка на голове волосами я пыталась запрыгнуть на того самого обольстительного Дьявола-Честера и стянуть с него мигающие в ночи красные рожки. Но он лишь преспокойно улыбался, сложив руки на груди и позируя на камеру.
На следующей серии фоток мы валялись в кровати под одеялом, всклокоченные после почти бессонной ночи. Мы заболтались до утра, подрыхли немного, а потом устроили себе утренний фотосет. Честер подписал своей рукой: «Сонное воскресенье и по традиции наше сонное селфи».
Интересно, почему я тогда не понимала, насколько опасно было находиться в Честером в одной кровати так близко? Ведь я прекрасно знала о его репутации. Да и он бывало сам мне иногда что-то рассказывал, без излишних подробностей, конечно.
