Пробило полдень. Ожидание истомило его. Он отпустил Федорку и попробовал уснуть. Сон не шел к нему. С двух часов выбритый, надушенный, в новом фраке и в тончайшей батистовой рубашке, Иван Петрович стоял, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел вниз, на тихий, весенний и сонный Подкопаевский переулок. Наконец к дому, в котором Иван Петрович снимал свою уютную, но небольшую квартиру во втором этаже, подьехала карета с наглухо зашторенными окошками. Крошечная женщина под густою вуалью вылетела из нее стремительно, как птица вылетает из клетки. Иван Петрович бросился к двери и отворил ее. Очутившись в прихожей, княгиня Ахмакова молча подняла вуаль и подставила губам Ивана Петровича бледное лицо свое. Уста их слились. Не прерывая поцелуя, Иван Петрович подхватил ее на руки и понес в спальню.
Ее обнаженное тело было словно бы выточенным искусным резцом итальянского мастера. Каждая линия достигла совершенства. Над левою грудью краснели две родинки. Иван Петрович не успел ни сказать ей чего-то важного, ни спросить: все, что сейчас происходило между ними, происходило стремительно и страшно по той беспощадно нахлынувшей силе, которая их сокрушила обоих. Наконец оба они откинулись на подушки, тяжело дыша, и Иван Петрович, ослепший в самую последнюю секунду своего блаженства, открыв глаза, искоса взглянул на княгиню Ахмакову и не узнал ее. Голова у нее была немного приподнята, словно ей не хватало воздуха, на лице было то же страдальческое и страстное выражение, которое он уже несколько раз ловил у нее, а покрытый потом лоб морщился. Она оперлась на правый локоть и близко-близко посмотрела на него. Узкие ноздри ее тонкого носа раздулись. Иван Петрович опять потянулся к ней губами, как нежный теленок, бывало, напившись вовсю молока, снова тянется к матери, но она быстро зажала его губы горячей ладонью:
– Нет, нет!
И вскочила с постели. Он с обожанием и каким-то даже отчаяньем, причины которого никто на свете не может объяснить, впился глазами в это точеное, маленькое, как у девочки, тело, и мысль, что, ежели бы она сейчас приказала ему умереть, он умер бы, не рассуждая, восторгом пронзила его.
Она поспешно надела платье, подбитую легким дорогим мехом накидку, потом потянулась рукой к башмакам. Стыдясь своей наготы, Иван Петрович стал на колени и начал зашнуровывать ее высокие ботинки с выгнутыми каблуками.
– Вы любите, верно, стоять на коленях, – сказала она, усмехнувшись. – И давеча тоже стояли…
Его обожгло.
– Нет, не на коленях… Но вас я безумно… люблю. Вот в чем дело…
Она перебила его:
– Об этом прошу вас молчать! Умоляю!
– Зачем же молчать? – от души удивился Иван Петрович. – Вы – вся моя жизнь отныне. Навеки.
Княгиня поморщилась.
– Не провожайте!
– Когда я увижу вас снова? – спросил он.
Она подошла к нему вплотную и слегка приподняла вуаль.
– Вы любите, вы говорите?
– Люблю.
– Тогда вы докажете мне ваше чувство. Ведь вы не боитесь любых доказательств?
– Нет, я ничего не боюсь, – отвечал он. – Хотя… Я боюсь одного: потерять вас…
Она опустила вуаль.
– Увидимся через неделю. Прощайте. Старайтесь со мною нигде не столкнуться на этой неделе. Вы слышите, милый?
– Но это же вечность! – воскликнул он пылко. – Ведь целая вечность!
Но княгиня уже отворила дверь на лестницу. Иван Петрович, прикрывшись рубашкой, рванулся за ней.
– Куда вы? – спросила она, засмеявшись. – Куда вы? На улицу, что ли? Безумный!
Он спохватился и отступил. Дверь звонко захлопнулась. Иван Петрович подбежал к окну, увидел, как подъехала карета, как она исчезла в ней…
Любезный, любезный читатель! Разве мы заставляем вас верить тому, что написано в книгах? Напротив. Не верьте вы книгам. Их пишут с одною лукавою целью: прославиться, разбогатеть и так далее. И нет никого холоднее душою, чем те, кто сейчас вот (пока мы беседуем!) сидит над каким-нибудь лживым романом. Зачем он сидит? Шел бы да прогулялся. Какая луна-то сегодня, глядите! А он – нет: строчит да строчит! Ах, бездушье! Ах гадкая жажда наживы и разных (мы вас уверяем!), отнюдь не духовных, а даже напротив: практических ценностей!
Но этой вот повести, чистой, как снег, прозрачной, как горный поток, и глубокой, как благословенная матерь Тереза, прошу вас: поверьте! Она не похожа на прочие книги.
На исходе мучительной недели – жестокого срока, который поставила влюбленному Ивану Петровичу княгиня Ахмакова, – в департамент, где бледный, с темными кругами под глазами герой наш уныло сидел над бумагами, ворвался внезапно Мещерский.
– Ты нужен мне срочно! – вскричал он, как гора нависая над Иваном Петровичем, который ничего и никого вокруг себя не замечал.
Прочие чиновники оглянулись с неудовольствием на этого пышущего жаром, как будто сейчас только с русской печи, молодого человека.
Приятели поспешно вышли на улицу.
– Ванька! – восторженным голосом заговорил Мещерский. – Тут, видишь, такая случилась история… Ты только не думай, что я негодяй! Что я совратитель невинности! Боже! Да кто бы на месте моем устоял? Представь себе: еду – не перебивай! – и лошадь одна захромала. Что делать? Заехал к смотрителю. Старый болван! «Сейчас поменять не могу, – говорит. – Вон там, – говорит, – генерал дожидаются». Ну, я его, дурня, схватил за грудки, тряхнул, миль пардон, как подохшую кошку, и тут отворяется дверь… Боже мой! Богиня! Русалка! И ангел к тому же! Глаза! Ванька, ты таких глаз не видал! А косы! А формы! Я сразу подумал: «Прекрасные формы: и пышно, и тонко!» А шея! У лебедя, Ванька, такой не бывает. И это лукавство в глазенках, лукавство! Я сразу заметил, что девочка с перцем. Конечно, обмяк. Выпил чаю, потом приказал подать рому, хлебнул. Смотрю на нее – не могу оторваться! Влюблен, Ваня, страстно, мучительно даже. Она все заметила – экий бесенок! И смотрит, как будто ласкает глазенками. Тут старый дурак этот входит, папаша. «Пожалуйте, сударь, лошадка готова». Что делать-то было? Я – шмяк! И свалился. Упал как бы в обморок, руки раскинул. Они надо мной: «Ах, ах, ах! Умирает!» Позвали прислужницу, перетащили меня на постель. Я глаз приоткрыл и беру ее за руку: «Не уходите. Побудьте со мною, пока не помру». Она покраснела вся, слезы блеснули. «Не бойтесь, – бормочет, – я вас не оставлю». А искры-то, Ванька! По телу, как мыши! Держу ее ручку, а сам весь пылаю! Послали за лекарем. Немец, хитрюга. Родную мамашу продаст за копейку. Ну, я говорю по-немецки: мол, сударь, прошу подтвердить, что мне нужно лежать, поскольку я в самой сильнейшей горячке. И тут же сую ему десять рублей. Зажал в кулаке, поклонился, мерзавец. «Я вижу, что вы в самой сильной горячке. Извольте лежать и меняйте примочки, а то, – говорит, – воспаление ваше ударит, не дай бог, вам сразу же в голову». Ударило, Ванька! По всем моим органам! И в голову тоже, конечно! Лежу. Она сидит рядом: то морсу подаст, то клюквы какой-то. Жрать, Ваня, охота! Однако терплю. Опять этот лекарь: «Ну, как? Вам получше?» Хриплю ему, бестии, что, мол, пожрать бы, а то в самом деле возьму да помру. Плечами пожал, говорит ей: «Послюшай, мамзель, прикашите бульону, и можно какой-нибудь шиденькой кашки». «Ну, – думаю, – сволочь! Поправлюсь – убью!»
Мещерский перевел дыхание. Иван Петрович слушал внимательно.
– И где же теперь эта юная барышня? – спросил он негромко.
Мещерский потемнел.
– Да где, Ваня? Здесь! Я квартиру ей снял. А что теперь делать, ей-богу, не знаю!
Иван Петрович так и подскочил.
– Ты что, к ней посватался?
– Кто? Я посватался? Меня бы мамаша в чулан заперла, сидел бы я там до второго пришествия!
– Так как же… позволь… Что-то я не пойму…
– Да нечего и понимать, очень просто! Увез я ее, вот и все!
– Как увез?!
– Ну, как… В воскресение утром я встал, нашел ее в горнице. Старый дурак менял лошадей, его не было в доме. Ну, я на колени, конечно! Стою. Она испугалась: «Ах, встаньте! Не надо!» – «Нет, я, – говорю, – помираю без вас! Не встану ни в жизни! Позвольте признаться!» Она побелела вся, просто как снег. Потом покраснела, как вишня, и шепчет: «Да, да, говорите…» И смотрит мне в рот. Сама, видать, до смерти как полюбила! Ну, я объяснил ей, что нужно бежать. Что раз друг без дружки мы больше не можем, то нам один выход: в карету и в путь! Сюда, мол, в столицу, а здесь уж венчаться!
– И что же она?
– Согласилась. Сперва, конечно, поплакала, посомневалась. Потом говорит: «Что за жизнь мне без вас? Ведь вы же меня не обманете, верно?» Я ручки целую: «Мне вас? Обмануть? Вы ангел, мне посланный Богом! Вы ангел!» Она (ведь я сразу тебе объяснил, что с перцем девчонка!) серьезно мне так говорит: «Но ведь здесь папаша один мой останется. Как же? Ведь я без папаши совсем не могу». Пришлось обещать, что возьмем и папашу. «Сперва, – говорю, – обустроимся там, наймем новый дом, а потом и папашу…» Короче: приехали мы. Но Иван! Ведь я тебе должен признаться: в дороге попали мы в Тверь. Там гостиница. Ваня! Отнюдь никогда не хочу экономить! А тут эта девочка! Снял бельэтаж! Ну, что ты мне скажешь? Была не была! Эх, выдалась ночка! Наутро проснулись, она говорит: «Теперь я жена вам? Жена? Ну, скажите!» – «Конечно, жена», – отвечаю. А сам весь похолодел: вот ведь как обернулось!
