Перед сезоном дождей мы поедем к нему в деревню. Это уже скоро.
Иногда я смотрю с крыши и мне кажетса я вижу своево первово мужа. Я вижу ево в растегнутой рубашке. Вижу как он едет на мотоцикле. Как он говорит по мобильному телефону. Вижу как он положил руку на бедро по своей привычке. И тогда я боюсь. Ище я видела мущину который часто приходил ко мне в Нарайангандж. В эти минуты у меня спина покрываетса потом от страха.
Май 1995 года
Все эти ночи пишу тебе сестричка. В квартире чисто все в порядке. Што мне тебе расказать?
Мой муж доволен мной. Я хорошая хозяйка. Я никогда не путаю шнурки а шнурки для обувного человека очень важны.
Муж мне расказывает. Первый раз когда он меня увидел был самым прекрасным моментом в ево жизни. Он так говорит. Самым прекрасным моментом во всей ево жизни. Ему нравитса снова и снова вспоминать ево и хочет штобы он опять по всамделишному повторилса. Он сказал мне сесть в кровать и перекинуть волосы через плечо. Простынь гладкая с одного конца и смятая с другого. Я должна наклонять так и сяк голову. Но свет все портит. Я или слишком раслабляюсь либо слишком напрягаюсь. Ему сложно не разозлитса и он очень хочет штобы опять было прекрасно. Иногда он говорит што мое лицо изменилось и приказывает мне вернуть то прежние лицо но я ево успокаиваю и он снова очень тихий.
Сезон дождей началса и мы не поедем пока в деревню.
Йесли доктор выдал тебе таблетки нужно все равно их пить хотя я не знаю какие таблетки могут вылечить печаль. Когда ты привыкнет к тому што Шаханы нет дома ты снова станет как была раньше.
Июнь 1995 года
Севодня хоронили Хусейна. Ктото принес мне записку и я пришла попрощатса с ним. Я стояла поодаль от всех. Несколько джутовых мущин больше никого. Я закрыла лицо но они знали кто я. Они не разговаривали со мной и наверное из уважения.
Края могилы осыпались с дождем и я плакала по нашей маме.
Мой муж долго долго работает. Он говорит што я изменила свое лицо но я не понимаю о чем он говорит. Я кладу больше косметики или меньше косметики но он не видит то што увидел тогда. Мне кажетса ему надо больше отдыхать но он не может сидеть на месте и уходит. В браке такое называетса из'ян.
Июнь 1995 года
Он теперь всегда недоволен порядком хотя я всегда очень сильно стараюсь убиратса хорошо. Он сказал што я ево приворожила и поэтому он на мне женилса. Он сказал ево семья как примет такую невестку?
Я говорю што это из'ян в нашем браке. Даже у моей сестры иногда трудности а она ужасно уважаемая живет в Лондоне и все такое.
Июль 1996 года
Моя единсвеная любимая сестричка я все хочу послать тебе письмо и жду. У меня пока нет адреса куда бы ты писала мне ответ. Когда я устроюсь ты получиш от меня письмо. Не волнуйса. Когда я найду работу я тебе все раскажу.
Январь 2001 года
Я надеюсь што ты получиш это письмо. Я надеюсь што ты живеш все там же. Время шло и я жила то здесь то там.
Было время когда у меня была еда только на севодня и на завтра. Сичас я все пытаюсь забыть. Меня взяли служанкой в хороший дом. Все очень добрые. Детки красивые. У меня комната с толстыми стенами. Здесь очень чисто. Нечево боятса. Мистрис очень добрая. Мистер очень добрый. Меня очень хорошо кормят. Йесли ты все там же напиши мне письмо.
Глава восьмая
Тауэр-Хэмлетс, февраль 2001 года
Стоя перед отцом, девочки ковыряют ногами в ковре. Шану сидит на полу по-турецки. Он чуть наклонился вперед, живот вывалился на согнутую ногу. Стулья теперь не в чести. Теперь Шану враг всяких стульев.
— Подойдите ко мне, — сказал он, — начинаем.
И хлопнул в ладоши.
Шахана толкнула Биби локтем. Биби выводила круги на ковре. Лицо ее обрамляют косички. Назнин стащила белье с деревянной сушилки и начала ожесточенно складывать по кучкам. Домашние дела, примитивные, веселые домашние хлопоты — вот что ей нужно. Белье еще влажное.
— Она выучила, — сказала Назнин, — я вчера ее проверила.
Шану поднял руку. Это мирный жест, но для Биби он угрожающий.
Наконец девочка начала:
О Амар Шонар Бангла, ами томай бхайлобаши…О Мать-Бенгалия! Край золотой!Твой небосвод в душе поет…
Шану вздохнул и погладил живот. Живот у него как подушка, он кулаками погладил его с двух сторон. Пятый день учит дочек читать наизусть «О Мать-Бенгалия! Край золотой». Сегодня вечером им предстоит рассказать весь гимн наизусть. Шану решил вернуться со всей семьей на родину, и Тагор — их первый шаг на этом пути. Биби продолжала:
…свой гимн святой.Меня пьянит рощ манговых цветенье.Я твой, навеки твой[28].
Но в голосе — ни намека на радость или пьянящую весну. Она с трудом пробиралась дальше и боялась даже вздохнуть с выражением, чтобы не поскользнуться на тонком льду памяти. Шану перестал месить живот.
— «Меня, — произнес он громко и оглядел комнату, — пьянит весной».
Биби тоже обернулась и снова посмотрела на отца. Невидимые зрители ее смущают, но — присутствуют. Она это чувствует, но в отличие от отца их не видит.
— Заново, — приказал он.
Шану переключил внимание на левую ногу и осторожно потрогал созревающую шишечку на большом пальце.
— Рощ. Манговых. Цветенье.
Биби завязала косы под подбородком в надежде, что не сможет больше открыть рот. Она ждала санкций на продолжение.
Шану склонил голову и философски заметил:
— Эка невидаль — цветы на манговых деревьях.
И Биби затараторила:
Осенних нив убор блистает красотой,Чарует взор сиянье зорь, узор теней.Цветет покров твоих лугов, твоих полей.О, Мать, из уст твоих нектаром льется пенье.Я твой, навеки твой!Когда печальна ты — и я скорблю с тобой!
Она смолкла перед внезапно разверзшимся провалом в памяти. Шану посмотрел на Шахану. Та сложила руки на груди и прикусила верхнюю губу. Назнин суетилась вокруг, изобретая себе занятия, чтобы лишний раз стукнуть чем-нибудь и снять общее напряжение. В том, как дочь поджала губы, Назнин угадала предстоящую выволочку.
Эти выволочки, чудовищные на словах и поразительно несуразные на деле, стали привычными. Страдают от них по очереди все, но Шану больше остальных. Обычно Шахана доводит Шану до белого каления, и именно она страдает меньше остальных.
«Скажите этой мемсахиб, что у нее ни одной целой косточки не останется».
Шану никогда не угрожает старшей дочери напрямую. Обычно в посредниках оказывается Назнин, а если придумывает что-нибудь новенькое и особенно зловещее, то и Биби:
«Я окуну ее голову в кипящий жир и выброшу в окно. Скажи это нашей мемсахиб. Скажи это своей сестре».
На Биби можно положиться: она повторяет за отцом слово в слово, хотя Шахана в двух шагах от отца. В этом смысле Биби надежней, чем мать, которая вместо угроз бормотала утешения и пыталась вывести девочек за пределы опасной зоны.
Шахана не желает слушать классическую бенгальскую музыку. И пишет на родном языке чудовищно. Она хочет носить джинсы. Ненавидит камизы и перепортила весь свой гардероб, проливая на них краску. Если на выбор предлагается дал или консервированная фасоль в томате, не сомневается ни секунды. При упоминании о Бангладеш кривится. Она знать не знает и знать не хочет, что Тагор был не только поэтом и нобелевским лауреатом, но и — не больше и не меньше — отцом нации. Шахане все равно. Шахана не хочет на родину.
Шану называл ее «маленькой мемсахиб» и изнурял себя угрозами, пока не запускал в нее первым попавшимся предметом: газетой, линейкой, блокнотом, старой тапочкой, а однажды (катастрофа!) даже банановой кожурой. Он так и не обзавелся сподручным средством и никогда не пользовался рукой. Такие акции подрывали весь его отцовский авторитет. Он швырялся с воодушевлением, но бесталанно. Вся его решимость не идет дальше нийи — намерения, — и на этом этапе он изобретателен и искусен, вот только исполнение всегда хромает. Красочно описывая пытки, он продолжал кидаться, Шахана уворачивалась от снарядов, хоронясь за мебелью или за матерью. Биби мучительно съеживалась, Назнин выворачивало наизнанку, Шану прекращал орать, прекращал кидаться, и у него дергалось лицо и дрожали руки, а Шахана, заражаясь его злобой, с визгом заканчивала скандал всем давно известной фразой:
«Я не просила, чтобы меня рожали здесь».
— Твоя сестра продолжит, — сказал Шану, обращаясь к Биби.
