Борис Владимирович следил за здоровьем, покупал свежую телятину на Центральном рынке. Торговки быстро заметили, зазывали издалека. Две помоложе, разбитные, в накрахмаленных белых фартучках и нарукавниках, заигрывали – охотно шутил с ними, но женщины кустодиевских форм его не привлекали. Покладистых женщин с узкими, как ему нравилось, талиями и упругими ягодицами ферментировало по Москве без числа.
Проверенные дамы приходили изредка в холостяцкую квартиру по вызову. Разувая в прихожей суконные боты «прощай, молодость» с резиновыми подошвами без галош, Борис Владимирович посмеивался над собой. Вел себя так, чтобы дама, приближенная к телу, не возомнила о себе лишнего. Едва обнаружив избыточный пыл временной избранницы, порывал с ней. Как человек честный, вручал на прощание умеренно ценный подарок – эмалевую брошку или бусики из поделочных камней.
Больше всего Борису Владимировичу полюбилось отдыхать в выходные на даче. Она казалась крепостью и броней, с не оскверненным ничем диваном, с уютно потрескивающей в кухонке беленой печкой. Все-таки нелюбовь, сопровождающая Бориса Владимировича с детства, была его привычкой. Наслаждался умиротворенным покоем в одиночестве и вдвоем с Давидом. Попивал хороший коньяк, беседуя с полиграфической статуей в рамке: «Представляешь, Роберт Иосифович, ведомство растащили по всем республикам, в каждой открылось свое министерство. Упразднили управления ГУЛАГом, внутренних войск, снабжения, раздали геодезию, связь, Штаб противовоздушной обороны. Все порушили, все… Номенклатура затыркала наших по чужим отделам… Эх, Роберт Иосифович, хорошо, что ты уехал и не видишь этого бедлама! А я, знаешь, ушел. Они думают, что меня «ушли», а я – сам… И не жалею. Теперь ограждаю будущее страны от тлетворного влияния Запада. От того Запада, где ты живешь, дорогой мой Роберт Иосифович, и благоденствуешь…» Потом, шагая по комнате с дымящейся сигаретой «Лорд» в пальцах, говорил с Давидом о мелких бытовых проблемах и радостях: сосед обещал помидорную рассаду, посажу цветы, ты же любил цветы, хотя какой в них, честно сказать, толк, в их недолговечной красоте, в хрупкости их стрекозьей… Чудилось, что хозяин рядом – за спиной, за дверью, в сумерках окон, везде.
К ночи мятежный Давид выкатывал на бывшего холуя пустые каменно-бумажные буркалы и посылал его, по обыкновению, на три буквы. «Спать так спать», – соглашался Борис Владимирович, валился на невинный диван и засыпал ласково, как в детстве.
Глава 6
Суламифь
Однажды в приемной комиссии он обратил внимание на робкую девчонку. Она зашла после рослой девицы с голосом Эмиля Горобца, но лиричнее, мягче, с арпеджиями (или как там у певцов называют склонность к колоратуре), за которую просил Вельяминов из городского отдела культуры. Борис Владимирович пригляделся и замер в болезненном ступоре, словно от удара в промежность. Эта девушка была – Суламифь. Именно такой он представлял красавицу из Ветхого Завета – последней книги, прочтенной им некогда по рекомендации Роберта Иосифовича. Аж руки затряслись от незнакомого счастья.
«Кто эта, восходящая от пустыни как бы столбы дыма, окуриваемая миррою и фимиамом?..» «Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце?..»[21]
Она вошла в душу Бориса Владимировича с именем Суламифь, хотя звали ее по-другому. Имя, данное ей родителями, ему не понравилось. Не теплое, чужое имя. Девушка не стерегла от лис виноградники Ливана, не пасла коз на вершине Аманы возле львиных логовищ и барсовых гор. Она приехала из затрапезного северного городка в статусе столицы автономной республики, но Борис Владимирович вдруг догадался о своем неизвестном доселе, в терпеливой невозмутимости взлелеянном ожидании: только ее, Суламифь, он желал бы ввести на неискушенную дачу, «в дом пира под знамя любви».
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные» – так и было вначале. При первой встрече в приемной комиссии его больше всего ошеломили ее глаза. Они излучали блеск и синь. Борис Владимирович скользнул взглядом по анкете: возраст, место проживания, родители, пятый пункт. Умилила куцая биография – совсем еще не жила девочка, а воспитывалась в детском доме. Почему-то сразу смекнул: сирота, еврейское дитя, дочь спецпереселенцев. Одинокая, как он, что странно вообще-то – евреи, с их развитой семейственностью, единокровных не бросают. Наверное, родственники были истреблены с обеих сторон фронта – видимого и невидимого…
В институте ходили слухи о преподавателях-жуирах, и Борису Владимировичу кое-кто наушничал. Он отмахивался – пусть их, лишь бы не до скандала. Видных студенток на факультете было полно – культура же, клумба в цвету. Попадались танцовщицы с точеными фигурками, девушки с лицами киноактрис. Борис Владимирович спрашивал с красоток, как со всех, никому не делал исключения, хотя иные, бывало, пытались кокетничать ради отметки. Он обычно констатировал факт – да, пригожая, и брал на заметку, опасаясь деликатных разборок с кем-нибудь из преподавательского состава, пойманным на «зачеточном» флирте, не более того. А тут, увидев возлюбленную царя, воспетую в библейском любовном гимне, едва не задохнулся от изумления. Поразился себе и даже испугался, поэтому вначале от макушки до пят пронизало мимолетной ненавистью к Суламифи. Снова вспомнились дразнилки мальчишек, похохатывания товарищей по первой работе в тюрьме, вытаращенные глазки любопытных дур… Но нет же, нет! Его уродство, все его внешнее и тайное безобразие остались в маманькином городе… Теперь он не такой.
Борис Владимирович с ужасом почувствовал напряжение в теле. Заметив, что брюки под ремнем приподнялись, заложил руки за спину, как арестант, и резко повернулся. Шагал, чуть согнувшись, по красной дорожке, расстеленной перед столом, разворачивался перед стеной и снова шагал. Сосредоточился весь там, в брюках, пока не заставил себя успокоиться. Испытующе глядя на девушку, задал ей вопрос по анкете. Суламифь ответила, он кивнул и почуял ее отвращение, а кроме того – аромат. Об отвращении не успел подумать, нежный аромат перебил огорчение и растерянность. От девушки пахло свежим жасмином… пачулями… иланг-илангом… кажется. Если Борис Владимирович что-то понимал в духах. «Нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами». Во внутреннем зрении поплыли ландшафты, озаренные нездешним солнцем, с переливчатой дымкой, в глазах начала лучиться тончайшая паутина – та, что ловит последний бисер росы в осеннем лесу. Кажется, выбились слезы, чего еще никогда не бывало. Соломон, надо полагать, знал толк в женских ароматах, с его-то немыслимым числом жен и наложниц… Борис Владимирович подивился: явно недешевые духи. Не «наши».
Существовала негласная инструкция по ограничению приема евреев на поднадзорный факультет в этом вузе. Не более двенадцати, и эти-то двенадцать еле втискивались в рамки поступающих с неизбежными челобитными и связями. У Изольды оказалась серебряная медаль, что, в общем-то, говорило об ее способностях и прилежании, а не о возможности обязательной удачи на вступительных экзаменах… Но Изольда Готлиб должна была поступить.
Борис Владимирович шел домой, спотыкаясь, как одер (Конь бледный), и ничего вокруг не видел. Смоковницы на бальзамических горах распускали почки, слышалось воркованье горлицы, и сквозь благовонные виноградные лозы расцветали глаза Суламифи. Чудный цвет их, он заметил, меняется от освещения. Они были то небесно-синие, то фиолетовые, то в глубине хрусталиков мерцала мшистая зеленца. Совсем как на придонных камешках в рассветной реке, когда над сопками разгораются первые светцы. Ресницы соединялись в углах глаз густыми стрелками вниз, что вместе с разлетом шелковистых бровей, словно рисованных тонкой колонковой кисточкой, придавало лицу выражение по-детски доверчивой и в то же время очень женской загадочности. Кудри… да ну тебя, Соломон, с твоими сравнениями, какое еще стадо коз, сходящих с горы Галаадской?! Кудри девушки, если распустить косы, были, несомненно, – сон блаженный, туман черный, блестящий. Хотелось зарыться лицом в их мягкие сумерки и уснуть, пусть навечно… вся она – нежность и любовь. Ярких красок Суламифи хватило бы покрыть дефицит меламина в Борисе Владимировиче, хватило бы на них двоих…
Очнувшись, Борис Владимирович завернул в магазин ювелирных изделий. Необходимо было купить бусы для очередной своей дамы. Чересчур экзальтированная попалась женщина, следовало подготовить ей достойную отставку с утешительным презентом, да и не до женщин стало. Девочка, хрустально-чистая девочка ходила по коридору – только руку протянуть… Недорого взял симпатичную брошь – гранатового жука на серебряном кленовом листе.
В ломбардном отделе Бориса Владимировича привлекли серьги с крупными сапфирами, выставленные на продажу. Чудесные камни с разных сторон меняли цвет от синего, сине-фиолетового до глубокого аквамарина. Долго ими любовался и впервые в жизни стыдливо предположил, что счастье мужчины зависит от женитьбы. Несло куда-то в благоуханные купальни с лилиями стоеросовую, энкавэдэшную партийную башку, в которую черт знает что было напихано, от марксовского, без купюр, «Капитала» до самиздатовских перепечаток-вещдоков, перехваченных у ребят с Лубянки. Полюбила бы… А уж как бы он ее любил. Прочь на три буквы послал бы партию, советское право, работу. Суламифь оказалась важнее. Его Суламифь.
