Девушка слушала, открыв рот в верноподданническом восторге. Борис Владимирович в ней не ошибся.
– Надеюсь, нет нужды предупреждать вас, Лариса, о сохранении нашего поручения в тайне. Вы же умеете беречь секреты?
Опустила глазки:
– Да…
Он поверил – не выдаст, есть опыт, поскольку сама из «почтового ящика». Тоже вперился в стол, гася неприязнь. Согласилась, ни секунды не колеблясь, а ведь дружила с соседками. Стыда ни в одном глазу.
Борис Владимирович пригляделся к Ксении – нет, промахнулся со скорой оценкой. Деревенщина простодырая, ведет себя так, будто только вчера на свет родилась. И снова промахнулся. Деревенщину, прочел в докладных записях Ларисы, пригласил заниматься джазовым пением учитель музыкальной школы Юрий Валентинович Дымков. Не сын ли того Дымкова, что лет пять назад привлекался и вывернулся по делу о самиздате? Надо проверить. А привел учителя в день рождения Изы Андрей Гусев… Вот как.
– Ознакомился с вашим отчетом, – сказал Ларисе Борис Владимирович. – Вы справились замечательно. Продолжайте в том же духе, и прошу вас включить в сферу наблюдения Андрея Гусева. Непростой паренек этот отличник из Перми. Политические эксцессы ни к чему институту, где воспитываются культурно-идеологические кадры, будущая наша надежда и опора. О спасении заблуждающихся комсомольцев и мерах пресечения вредных влияний мы позже подумаем вместе.
На новогодний вечер Борис Владимирович ни с того ни с сего решил вырядиться мушкетером. А что? Праздник же, товарищи, были когда-то и мы рысаками… Сам смастерил маскарадные очки, заткнул за ремень спортивную рапиру. Нашел в «Сувенирах» для старой зеленой шляпы легкомысленный пучок перьев какой-то южной птицы.
Суламифь была в пышной юбочке, хрупкая талия стянута широким кожаным поясом, светлые туфли на каблучке. Танцевала со всеми подряд! Борис Владимирович умирал от бешеного напора крови в голову, рот непроизвольно кривился. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные…» Малодушничал, пригласить не смея. Зубами скрипел: что ты со мной делаешь, прекраснейшая из женщин, дщерь иерусалимская?!
А ничего она с ним не делала. Знать не знала и видеть не видела. Только и всего. Потеряла, видно, подружку, заоглядывалась. Вон твоя подружка, торчит у окна столбом неприкаянным… И чуть в тартарары сердце не ухнуло: приблизилась любовь, пожелала доброго вечера. Четко обрисовались в свете гирлянд совсем еще детские плечи; пасмурным фиолетом переливались глаза. Борис Владимирович откликнулся на пожелание доброго вечера: «Добрый, добрый», очень кстати вспомнил «Чу-чу», которую наигрывали музыканты. Сам не ожидал от себя романтического всплеска. Дома, честно сказать, хранилось несколько джазовых пластинок, любил иногда послушать. А пригласить на вечер джаз-банду позволил комсомольскому активу потому, что хотелось присмотреться к ее руководителю – Юрию Дымкову.
Суламифь торопилась к подруге, и Борис Владимирович не стал задерживать. Выражение глаз показалось испуганным, словно врага в нем увидела. Какая любовь, какие сапфиры в серьгах?! Не возьмет. Он плакал в себе и одновременно гордился: не Лариса его Суламифь, родник чистейший, незамутненный.
Костерок негромкой ее миловидности рядом с подругой приглушался, не пылко сиял. Приметность Степанцовой – тяжелая артиллерия. Ксения броская, яркая, но восхищенный взгляд быстро привыкает к ней, а тонкая живопись лица Суламифи, изящное строение ее фигурки, открывшись однажды, каждый раз видятся по-другому. Только б не положили похотливо ищущий глаз молодые прохвосты, только бы не увели… «Мандрагоры уже пустили благовоние, и у дверей наших превосходные плоды, новые и старые: это сберегла я для тебя, мой возлюбленный!»
В музыкальную группу с воплями толпы «Куба, Куба!» влился саксофонист, и неизменный соломоновский речитатив поблек. Звездный полумрак сцены осенила белоснежная улыбка. Негр, – удивился Борис Владимирович. Вспомнил о Карибском кризисе, совпавшем с окончанием строительства МКАД, что казалось важнее внешней политики, значительнее с трудом выправившейся затем ситуации. Москва всегда была, есть и будет центром мироздания.
Кубинец играл с истинным южно-латинским темпераментом. То низкие, то высокие жильные струны пели, пылали в мигающем воздухе, и взвизгивали, и смеялись. Густые сочные звуки кружились над залом, не теряя ни дюйма равновесия. У музыки универсальный язык, думал Борис Владимирович расслабленно. В журчании и смехе невидимых струй плавали разноцветные звезды. Интересно, действительно ли астрологи предвидят по звездам судьбы народов и отдельного человека? Роберт Иосифович говорил – правда. А он никогда не лгал… И вдруг Бориса Владимировича насторожило не в меру вдохновенное лицо Ксении Степанцовой. Девушка буквально поедала негра глазами. Музыка сразу же отдалилась шумовым фоном, Борис Владимирович почувствовал, как напрягся в охотничьей стойке его позвоночник: вот она, Мессалина! Подобрался ближе, досадуя на огнедышащий юный вихрь… черт бы побрал карнавальный шабаш, все ноги отдавили…
Завершился концерт. Негр, саженного роста, выпялился на развратную блондинистую мучачу. Знакомы с Ксенией, – понял Борис Владимирович. Куба – социалистическая, но зарубежная страна, у ненавистной Америки под боком, а эта на латиноамериканца запала… блудница, падшая блудница! Дай волю – закидал бы камнями!..
Чуткая Суламифь поймала взгляд (безумный, наверное, сам себя испугался Борис Владимирович), юркнула за спину Гусева, и тот приобнял чужую невесту… как смеешь, мальчишка! Еле-еле парторг совладал с собой, чтобы не броситься вперед со шпагой.
Танцевальный топот продолжился под магнитофон, и невыносимы стали Борису Владимировичу вульгарные телодвижения компаний, сбившихся в тесноте не столько для отбивки плясок, сколько для вольных, якобы ненамеренных касаний. Всюду чудились горящие любопытством глаза, подлое хихиканье; он разозлился на себя, на нелепую шляпу с перьями, смотрящуюся на нем, должно быть, шутовским колпаком. Страшная мысль об ожидающем времени пронзила Бориса Владимировича, о жизни в натужном молодечестве, в постоянной слежке, ревности, безрассудстве. Так ли сладостны будут ночи после несносного напряжения, не стоит ли одуматься и остановиться, пока самоё жизнь не прервалась?..
Он втискивался в плотный человеческий кавардак, проходил сквозь вьюги конфетти, серпантина, вздрагивая от залпов дурацких хлопушек, кляня душно-одеколонную толпу, медлительную гардеробщицу, роняющую номерок, – спите, что ли, Анна Дмитриевна? Обидел старуху, извинился, готовый вот сейчас, вот здесь повеситься на железном крючке, с которого она сняла пальто… Не выдержит крючок. Сам не понял, как приплелся домой.
По окончании каникул Борис Владимирович первым делом взгрел бюро за ленивое проведение политучебы. Самолично взялся за составление плана факультативных занятий, наприглашал лекторов. Садился на конференциях сбоку, стараясь быть незаметным, разглядывал красивое лицо Гусева. Удушливая ненависть сжигала сердце, кулаки невольно сжимались. Попался бы ты мне в застенках, парень, когда я был в твоем возрасте…
Теперь Борис Владимирович и без Ларисиных отчетов четко видел антисоветчину в Гусеве и блуд в Ксении, как опытный цензор видит подтекст. Видел инакомыслие во всех молодых – дерзких, шалых, с фарцовым забугорным налетом в прическах, одежде, поведении. Штампа советского негде ставить… а ты, парторг, хитри, как лис, крутись между инструкциями и политической корректностью, не показывай прежних замашек.
Борис Владимирович читал докладные Ларисы и ужасался: подозрения подтверждались. На нее вообще не смотрел. Он всегда пользовался услугами таких ларис и всегда их презирал. Одна Суламифь была чиста во вселенском вертепе. Слушала лекторов, сидя у окна, опустив лицо на скрещенные пальцы – дитя; смуглые тени лежали под ресницами, тонкий пушок золотисто высвечивался на щеках…
В привычку вошло у Бориса Владимировича захаживать по дороге домой в магазин ювелирных изделий. Любовался сапфировыми серьгами. Возлюбленная моя, глаза твои голубиные.
Глава 7
Блэк энд уайт
Все каникулы Ксюша ходила на репетиции в музыкальную школу Юрия. Начались занятия, продолжились и ежевечерние репетиции. До самого общежития провожал Ксюшу Патрик Кэролайн. Она так расцвела, что вокруг, тесня зиму, закипели горячие страсти, и слышалось солдатское щелканье каблуков. Это народ мужского пола резко разворачивался в сторону Ксюши, словно мимо прошествовал генерал. Воспринимая жизнь в музыкальном ключе, она не могла понять, почему за спиной непрерывно раздаются звуки кастаньет.
Казалось, сам воздух в институте и общежитии был напоен жаром любви, а Изу бросало попеременно то в жар, то в холод совсем по другой причине. Приглашенные парторгом товарищи из общества «Знание» читали лекции на факультативных занятиях. Борис Владимирович называл их конференциями: лекторы отвечали на заготовленные заранее вопросы. Политучеба была малоприятна и сама по себе, и потому, что на ней обязательно присутствовал Блохин. Он обычно сидел сбоку, лицом к аудитории, и рассматривал студентов изучающе, будто ставил им про себя какие-то отметки. Останавливаясь на Изе чаще, чем на остальных, пристальный взор пронизывал ее насквозь. Холодный ветер.
