Худенькая, высокая, молчаливая, она очень похожа на свой портрет, написанный Альтманом104.
Это, конечно, о «Собаке» пишет Ахматова:
Все мы бражники здесь, блудницы.Как невесело вместе нам.………………………А та, что сейчас танцует,Непременно будет в аду105.
По всей вероятности, это относилось к Глебовой-Судейкиной – жене художника Судейкина106, артистке того неопределенного жанра, к которому принадлежит и моя Белочка Казароза.
Глебова-Судейкина – бесцветная блондинка, была очень заметна своими необыкновенными художественными туалетами, сделанными по рисункам ее мужа.
Бывал здесь поэт Вячеслав Иванов107 с падчерицей своей Верой Ивановой-Шварсалон108, о которой писала Ахматова, воспевая ее незнающие спокойные глаза.
Иногда Вячеслав Иванов читал свои стихи, но это было очень заумно. Я, грешным делом, не понимала их.
Читал стихи и Гумилев, и Рюрик Ивнев109, и Кузьмина-Караваева110, и Мария Моравская111.
После выступления акмеистов «Собака» нас угостила футуристами, не просто футуристами, а «эго-футуризмом» в лице Игоря Северянина.
Высокий блондин, задрав голову кверху, глядя в потолок и отставив мизинец левой руки, пел свои стихотворения:
Она мне прислала письмо голубое,Письмо голубое прислала она…
Когда он заканчивал свое произведение:
Но я не поеду ни завтра, ни в среду.Она опоздала, другую люблю!
«собачий» зал сотрясался от хохота.
Но смех не смутил поэта. Он возглашал:
Я гений Игорь Северянин,Своей победой упоен, —
читал он, и поэму об Ингрид, которая «поэзит поет», которая прославлена как поэтесса и как королева. «Она прославлена всеславьем слав»112.
Как-то я познакомилась в одном буржуазном доме с почтенным господином, который спросил меня очень застенчиво, знаю ли я его племянника, немного придурковатого, «он печатался под псевдонимом Игорь Северянин, потому что мы не позволили ему позорить нашу фамилию»113.
Виктор Феофилович, кроме «Бродячей собаки», увлекался скульптурой, работал в мастерской Шервуда, где познакомился и подружился с Сарой Дмитриевной Дармолатовой114, вышедшей впоследствии замуж за художника Лебедева.
Ее сестра Анна Дмитриевна выступала как поэтесса и переводчица, а потом, будучи женой С. Радлова, снискала себе грустную славу.
Виктор рассказывал нам о богатстве и «шике» дома Дармолатовых115. По его описанию это были разбогатевшие люди, но далекие от настоящего «бон тона».
Несмотря на то, что Пронин произносил громовые речи против «фармацевтов», «фармацевты» просачивались в «Собаку». К таким «фармацевтам» нельзя было не причислить Жака Израйлевича116 – богатого молодого человека, прожигателя жизни, красивого, сорившего деньгами, а «Собака» всегда нуждалась в деньгах – и Жак Израйлевич «выручал»: то заплатит за помещение, то дает денег на дрова.
Судьба меня столкнула с «Жаком» – во время войны он работал в Литфонде и умер, как многие умирали в Ленинграде.
К таким же «фармацевтам» можно было отнести и Александра Яковлевича Гальперна, известного лишь тем, что он был дворянином117. «Еврей-дворянин»! Было чем кичиться!
Приходилось пускать «фармацевтов», «всяких там Грузенбергов»118 и других буржуев тогда, когда «Собаке» требовались деньги.
Тогда устраивалось какое-нибудь чествование, например, Карсавиной, и рассылались билеты. Я помню этот блестящий вечер, когда Карсавина танцевала в интимной обстановке маленького собачьего зальца. Билеты стоили дорого – не помню точно цены; обычно вход в «Собаку», в художественный кабачок, ничего, конечно, не стоил. Бюджет строился на шампанском.
Из «собачьих» изданий состоялось только одно, в честь Карсавиной119. Эту книжку и сейчас не трудно получить у букинистов. Издана книжечка на средства Н.И. Бутковской120, «подруги» Н.Н. Евреинова.
Бутковская была владелицей художественного издательства, которое, конечно, никакого дохода ей не приносило, только один убыток.
«Фармацевтам», конечно, делались большие послабления. Как было назвать нас всех, курсисток и просто «барышень» – ведь мы попадали в «Собаку» потому, что были подругами, женами чистых собачников.
Как назвать юношу, который подошел ко мне и предложил организовать объединение «активных читателей». «Это так важно – объединиться всем людям, бескорыстно, страстно любящим искусство и литературу!»
Я не упомню всех, бывавших в «Собаке». Это были почти все петербургские актеры, все поэты, все сколько-нибудь интересные девушки, их друзья, поклонники.
Я помню писательницу Нагродскую121, автора нашумевших бульварных романов «Гнев Диониса» и «Бронзовая дверь». Нагродская, так же как и Паллада Старинкевич, описаны в романе Кузмина «Плавающие-путешествующие».
Там же описан конец «Собаки» – пожар подвала122.
Но «Собака» не умерла. Она возродилась в «Привале комедиантов», поместившемся в доме Митьки Рубинштейна123 на Марсовом Поле, просуществовавшем до революции.
Но здесь дело было поставлено на более широкую ногу и лишено той интимности, которая все же существовала в «Собаке».
Ноябрь – декабрь 1949 г.
Впервые: Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 23. СПб., 1998. С. 381–416; Поэтическое слово на «сверхподмостках» // Московский наблюдатель. 1992. № 9. С. 61–63.
Комментарии
1.
Парнис А., Тименчик Р. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 160–257 (в дальнейшем – БС); Конечный А.М., Мордерер В.Я., Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Литературно-художественное кабаре «Привал комедиантов» // Там же: Ежегодник. 1988. М., 1989. С. 96–154 (в дальнейшем – ПК); Тихвинская Л. Кабаре и театры миниатюр в России. 1908–1917. М., 1995. С. 86–134; Могилянский М.М. Кабаре «Бродячая собака» / Публ. А. Сергеева // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 12. М.; СПб., 1993. С. 168–188; Могилянский Н. О «Бродячей собаке» // Воспоминания о Серебряном веке / Сост., авт. пред. и комм. В. Крейд. М., 1993. С. 444–447; Высотская О. Мои воспоминания / Публ. и прим. Ю. Галаниной и О.Фельдмана // Театр. 1994. № 4. С. 86–88, 99; Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 164–182, 356–379.
2.
«В зеркальном стекле я видел свое отражение: съехавший на затылок цилиндр, вытянутое лицо, тяжелые веки. Остальное мне нетрудно было бы мысленно дополнить: двойной капуль, белила на лбу и румяна на щеках – еженощная маска завсегдатая подвала, уже уничтожаемая рассветом… Перед моими слипающимися глазами чредою сменялись, наплывая друг на друга, кусок судейкинской росписи, парчовый, мехом отороченный, Лилин шугай, тангирующая пара, сутулая фигура Кульбина… нет, средневекового жонглера Кульбиниуса, собирающегося подбросить в воздух две преждевременно облысевших головы. Нет, это не лысины, а руки, лежащие на коленях, и на меня смотрит в упор не лобастый Николай Иванович, а пожилой рабочий в коротком полушубке. В глубине запавших орбит – темное пламя ненависти. Мне становится не по себе. Я выхожу из вагона, унося на всю жизнь бремя этого взора» (Лившиц Б.К. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 529).
3.
Впрочем, ранее уже было описание в романе Ю.Л. Слезкина: «Хваленый кабачок этот устроен был где-то в подвале и внешним своим обликом напоминал монмартрские кабачки, но далеко не так был оживлен, как они. Под низкими его сводами, ярко расписанными, можно было увидеть несколько молодых писателей, художников и актеров с неизменными их спутницами. Собственно, спутницы эти были занимательнее своих знаменитых кавалеров, потому что в них еще все было плохо скрытая игра, в их платьях, прическах, манере говорить чувствовалось желание изображать собою что-то, и это заставляло их жить лихорадочной жизнью и часто, делая их смешными, вызывало любопытство. Здесь не было легкого непрерывающегося говора Монмартра, естественно оживленных лиц, определенно усвоенных кричащих костюмов и движений. Здесь был все тот же болотный Петроград, желающий во что бы то ни стало походить на Париж. И потому все – разговоры, лица, улыбки, самые стены казались нарочитыми, подчеркнутыми, мгновениями застывали, как напряженная натура перед глазами художника, и вновь оживали, меняя маски. Когда Ольга со своими спутниками входила в низенький зал из тесной передней и расписывалась в какой-то книге, – всем известный актер рассказывал на эстраде смешной анекдот, а публика сдержанно смеялась. Но донельзя натянутые нервы Ольги заставляли ее особенно остро воспринимать окружающее. Ей сразу же почудилось, что все эти люди делают вид, что им весело, и у нее безнадежно сжалось сердце. <…> Певец Левитов переходил от одной группы к другой. Раису упрашивали петь, и уже кто-то брал аккорды. Высоко держа над головами поднос со стаканами, лакей разносил чай. Невидный никому режиссер расставлял на сцене марионеток, и все было почти так, как в настоящем кабаре» (Русская мысль. 1914. № 5. Отд. 1. С. 148; Слезкин Ю. Ольга Орг. Роман. Берлин, 1922. С. 121–123; напомним, что три страницы (уж не эти ли?) из слезкинского романа Гумилев в 1915 г. счел возможным включить в проект «Антологии современной прозы» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 270). Как и ряд других «собачников», разнесенных в годы Гражданской войны по разным российским городам, Ю. Слезкин, видимо, пытался создать кабаре в Чернигове в 1918 г. – во всяком случае, это должен был делать автобиографический герой его ненаписанного «романа с ключом» писатель Тислинов (Слезкин Ю. Конспект романа о Чернигове (РГАЛИ. Ф. 1384. Оп. 2. Ед. хр. 32).
