для них; почувствовать себя европейцем, командующим, почти своевольно, восточной историей, временем и географией; ввести новые области специализации; установить новые дисциплины; разделить, разместить, схематизировать, свести в таблицу, проиндексировать и записать всё, что находится в поле зрения (и вне него); сделать на основе каждой наблюдаемой детали обобщение и из каждого обобщения – непреложный закон о природе Востока, его темпераменте, менталитете, обычаях или типах; и, прежде всего, перевести живую реальность в материал текстов, владеть (или думать, что владеешь) реальностью главным образом потому, что ничто на Востоке, как кажется, не сопротивляется этим силам, – таковы черты ориенталистского проекта, полностью реализованного в «Описании Египта», которое само по себе было обеспечено и подкреплено с помощью западного знания и власти полностью ориенталистским поглощением страны Наполеоном. Так, Фурье завершает свое предисловие, объявляя, что история будет помнить о том, что «Египет стал театром его (Наполеона) славы и хранит от забвения все обстоятельства этого выдающегося события»[381].
Таким образом, «Описание» замещает собой египетскую или восточную историю – непротиворечивую, имеющую самобытность и смысл. Вместо этого история, внесенная в «Описание», вытесняет египетскую или восточную историю, прямо и непосредственно отождествляя себя с мировой историей – эвфемизмом истории европейской. Спасение события от забвения в сознании ориенталиста равносильно превращению Востока в театр для своего представления Востока: это почти дословно то, о чем говорит Фурье. Более того, сама сила описания Востока в современных западных терминах возвышает Восток из царства безмолвного мрака, где он пребывал в забвении (за исключением неразборчивого бормотания сильного, но смутного ощущения собственного прошлого), до ясности современной европейской науки. Тут этот новый Восток фигурирует – например, в биологических разделах «Описания», подготовленного Жоффруа Сент-Илером, – в качестве подтверждения законов зоологической специализации, сформулированной Бюффоном[382], [383]. Или же служит «разительным контрастом обычаям европейских наций»[384], где «странные удовольствия» восточных народов подчеркивают трезвость и рациональность привычек народов Запада (Occidental). Или, цитируя, приведем еще одну идею о пользе Востока: физиологические характеристики тел восточных людей, способствовавшие успешному бальзамированию, искали в телах европейцев, чтобы тела шевалье, павших на поле чести, могли были быть сохранены как жизнеподобные реликвии великой восточной кампании Наполеона[385].
Однако неудавшаяся наполеоновская оккупация Египта тем не менее не лишила плодовитости его всеохватный проект в Египте или на остальном Востоке. Вполне буквально: оккупация породила весь современный опыт Востока, истолкованный в рамках заложенного Наполеоном в Египте универсума дискурса, чьи средства господства и распространения включали «Институт» и «Описание». Идея, как ее охарактеризовал Шарль-Ру[386], состояла в том, что Египет, «возвращенный к процветанию, возрожденный мудрой и просвещенной администрацией… прольет лучи своей цивилизации на всех своих восточных соседей»[387]. Правда, другие европейские державы будут стремиться составить конкуренцию в этой миссии, и Англия более других. Но продолжением общей миссии Запада на Востоке станет, несмотря на межъевропейские дрязги, нечистоплотную конкуренцию или откровенную вражду, создание новых проектов, новых видений, новых предприятий, соединяющих новые части старого Востока с завоевательным европейским настроем. Таким образом, после Наполеона сам язык ориентализма радикально изменился. Его описательный реализм был модернизирован и стал не просто стилем репрезентации, но языком и даже средством создания. Так же, как и «материнские языки»[388], как назвал эти забытые, дремлющие источники для современной европейской демотики[389] Антуан Фабр д’Оливе[390], Восток был восстановлен, пересобран, создан, или, короче, порожден усилиями ориенталистов. Это «Описание» стало эталоном всех дальнейших усилий, направленных на сближение Востока с Европой, а затем и на его полное поглощение и – что особенно важно – на устранение или, по крайней мере, на подавление и уменьшение его чужеродности и, в случае ислама, его враждебности. Ибо отныне исламский Восток выступает как категория, обозначающая власть ориенталистов, а не исламский народ как представителей человечества или их историю ислама в качестве таковой.
Так наполеоновская экспедиция произвела на свет череду текстуальных потомков, от «Путешествия из Парижа в Иерусалим через Грецию и обратно из Иерусалима в Париж через Египет, Варнавию и Испанию» Шатобриана до «Путешествия на Восток» Ламартина и «Саламбо» Флобера и созданных в той же традиции трудов «Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX в.» Лэйна и «Собственное повествование о паломничестве в Медину и Мекку» Ричарда Бёртона. Вместе их связывает не только общий фон из восточных легенд и опыта, но и их научное обращение к Востоку как к своего рода лону, из которого они вышли. Парадоксальным образом эти произведения оказались сильно стилизованными симулякрами, искусно выполненными имитациями того, как живой Восток мог бы выглядеть, что, впрочем, ни в коей мере не уменьшает ни силы их воображаемой концепции, ни мощи европейской власти над Востоком, чьими прототипами были, соответственно, Калиостро[391], великий европейский имперсонатор Востока, и Наполеон, его первый современный завоеватель. Художественные или документальные произведения были не единственными результатами наполеоновской экспедиции. Кроме того, существовал и более влиятельный научный проект, главными примерами которого являются «Сравнительная система и общая история семитских языков» Эрнеста Ренана, завершенная в 1848 году, как раз вовремя, чтобы получить «Премию Вольнея»[392], и геополитический проект, результатами которого стали сооружение Суэцкого канала Фердинандом де Лессепсом[393] и оккупация Египта Англией в 1882 году. Разница между ними не только в очевидном различии масштабов, но и в качестве ориенталистских убеждений. Ренан искренне верил, что в своей работе он воссоздал Восток таким, каким он был на самом деле. Де Лессепс, со своей стороны, всегда испытывал трепет перед той новизной, которую его проект принес на древний Восток, и это чувство передавалось всем тем, для кого открытие канала в 1869 году было неординарным событием. В своем журнале «Экскурсант и советник по путешествиям» от 1 июля 1869 года Томас Кук[394] вторит восторгам Лессепса:
Дабы отпраздновать успех величайшего инженерного подвига нынешнего столетия, 17 ноября пройдет пышная церемония торжественного открытия, на которой будут присутствовать едва ли не все представители королевских домов Европы. Воистину случай будет исключительным. О создании водного пути между Европой и Востоком [East] помышляли на протяжении столетий, оно занимало умы греков, римлян, саксонцев и галлов, но лишь в последние несколько лет современная цивилизация начала всерьез задумываться о том, чтобы превзойти труды древних фараонов, много веков назад соорудивших канал между двумя морями, следы которого существуют и по сей день… Всё, что связано с [современными] работами, носит гигантский масштаб, и прочтение небольшой брошюры, описывающей предприятие, вышедшей из под пера шевалье К. Стосса, поражает нас гениальностью великого
