Среди бумаг Салтыкова сохранился автограф наброска с заглавием «Мельхиседек»[282]. Это начало очерка «Старец» в его первоначальной редакции, не совпадающей с печатной, более поздней. Рукопись датируется 1856 г. (не позднее ноября). В том же году, во время своей работы над «Губернскими очерками», писатель знакомится и с книгой Парфения. Как рукопись «Мельхиседек», так и окончательный текст «Старца» — это попытка исследовать религиозно-созерцательную жизнь народа. «Мельхиседек» представляет собой рассказ старообрядца, но рассказчик оставляет веру своих предков, либо же находится на пути к этому решению. Начало рукописи выглядит так:
«Двадцать лет, сударь, я странствую, двадцать лет ищу своей правды… С юных лет возгорелся я ревностью по христианстве, с юных лет тосковала душа моя по небесном отечестве и все томилась, все искала тех многотесных евангельских врат, чрез которые могла бы пройти от мрачныя и прегорькия темницы в присносущий и неумирающий свет райского жития…
Часто я дума л: о, сколь сладостно, сколь честно и доброхвально за отеческие законы плечи свои на ударение, хребет на раны, жилы на прервание, уды на раздробление, тело на муки предать! Голова, сударь, у меня горела, сердце в груди трепетало от единой мысли мученического пресветлого венца сподобиться! Часто я думал: зачем не родился я в те древние времена, когда святые Христовы воины были мучимы яко злодеи, злодейства не ведавшие, истязуемы яко разбойники, разбойничества ниже помыслившие! И даже до смерти прискорбна была душа моя!»[283].
Приведенные строки характеризуют героя рукописи как цельную личность с высокими духовными устремлениями. Непременное желание обрести истинную веру, отдать свою жизнь служению Богу отличает людей благочестивой жизни, однако далеко не каждый из них готов принять мученический венец. Мельхиседек — личность исключительная, не случайно герой носит библейское имя. С большой степенью очевидности можно утверждать, что прототипом Мельхиседека был автор «Сказания», не реальная фигура Петра Агеева, а тот образ странствующего праведника, который книга Парфения явила читателю.
Нельзя не заметить сходства размышлений, переживаний у героя рукописи и у автора «Сказания». Речь идет о духовных исканиях, подробности которых отражены в книге Парфения. Любовь к иноческой уединенной жизни сопровождается у автора «Сказания» мучительным поиском истины. Отправляясь в странствие, будущий инок Парфений надеется найти в святых местах, во-первых, совершенные общежительные монастыри, во-вторых, великих старцев-подвижников, которые «победили страсти и достигли совершенства», таких, которые «получили дары благодати Духа Святаго и от которых бы можно получить душеполезное наставление» (I, 23). Как известно, знакомство со старообрядческими обителями и скитами не принесло успокоение будущему афонскому иноку, точнее, там он находил все, что противоречило его «совести и желанию».
Герой рукописи Салтыкова претерпевает похожие испытания:
«И вознамерился я правды своей поискать, направил стопы мои на странствие далекое и долгое. Был, сударь, я везде: и у единомышленных своих, и у сопротивников… и нигде правды не нашел! Искал я вокруг себя старцев добрых, которые могли бы преслабый мой разум на путь истинный навести и врата спасения душе моей отворить, и нашел только мглу несветимую и смех прегорький. Не только разум мой осветить светом божественной премудрости не могли, но и сердца моего, утешений жаждущего, не утешили, а разве в глаза мне посмеялись, когда я сомнения мои перед ними выкладывал!
Всюду только один ответ я слышал: «Что ж, разве и ты в еретики попасть хочешь, что сомневаться начал?» И этими словами двери моему рассуждению заперли, а до того никому дела нет, что душа моя от сомнений волнуется и страдает»[284].
Причина глубоких переживаний персонажа Салтыкова сродни той скорби по истинной вере, которую испытывает автор «Сказания», и которой пронизаны многие страницы его книги: «…приходил я в великую скорбь, и много проливал слез о том, в какое горькое и плачевное время мы родились, что нет у нас ничего основательного, и утвердиться отнюдь не на чем. Хотя и есть друзья, но они и говорить о том не хощут; да еще и мне о том не велели и поминать, и сказали: «Ежели ты про это будешь говорить, то выгонят тебя из монастыря». И я еще более начал скорбеть и плакать, что на худые дела сами приглашают, и никто им не воспрещает, а на благое и душеспасительное нет советника ни единого. Но хотя я и скорбел о своих великих недостатках, однако об обращении к Греко-Российской Церкви и не думал; потому что видел в ней некоторые соблазны и не строго соблюдаемые обряды <…> И просил от Господа Бога единой милости, — спасти и помиловать меня грешного. И положил в сердце своем оставить толки и споры и положиться на волю Царя Небесного; и желал удалиться во внутреннюю пустыню, и плакаться грехов своих, и просить Господне милосердие; ибо здесь жить весьма опасно…» (I, 30).
Факты, упоминаемые Мельхиседеком, вновь побуждают обратиться к книге Парфения. Так, рассказчик утверждает, что он от рождения «человек темный, веру свою принял от родителей и хоть грамотою доволен, однако в книгах своих утешения для себя не нашел». Сходство биографических подробностей с жизнью Петра Агеева, будущего о. Парфения, в данном случае не подлежит сомнению. Напомним, что в предисловии к «Сказанию» автор со смирением признает «грубость» своего ума, прося у читателя прощения в том, что «не учен внешней премудрости, груб и невежда словом» (I, 17). В юности религиозная литература для Петра — основное занятие и великое утешение. Известно, что в родительском доме он собрал книг «рублей тысячи на две». Именно знание внутренней стороны старообрядчества наряду со Свя щенным Писанием, житийной и святоотеческой литературой помогло автору «Сказания» оставить раскол и обрести церковь. Герой Салтыкова также сокрушается о том, что в книгах[285] пишут «про обряды да об словах препираются, а какими делами и каким путем царство небесное унаследовать, об том не поминают».
Текст «Старца», опубликованный в «Русском вестнике» 1856 г. и в двух первых отдельных изданиях 1857 г., содержит фрагмент, который по смыслу оказывается близок и к рукописи «Мельхиседек», и к «Сказанию». От лица старца-раскольника в этом варианте очерка ведется следующий рассказ:
«Было время, и я на вопрос: какой ты веры? — отвечал: «старой»; ноне уж не то. Знаю я, что такое эта «старая» вера; знаю, кому она надобна и кто этим делом водит. Видел я эту веру и в городах, и в селениях, и в пустынях — и упал духом.
Нет, сударь, старой веры, нет ее нонче; и кто если скажет вам, что он «старой» веры, плюньте вы ему в глаза, потому что лжец он и клеветник.
Грешен я, много грешен пред Господом! Нужно было пройти эту тьму сквозь, самому в суете греховной погрязнуть, нужно было перенести на себе муку и болезнь, душой истерпеться, сердцем изболеть, чтоб узреть Христа и познать свет веры истинной.
И знаете ли, ваше благородие! разумом-то я точно теперь понимаю, что дело мое было неправое, что я, как овца заблудшая, от церкви святой отметался, был, стало быть, все одно что смутник и блудодей; однако вот и теперь об ину пору как посидишь да раздумаешься, ан ветхий то человек словно со дна тебе выплывает»[286].
Перед нами мужик-раскольник, осознавший заблуждения своих единоверцев. Побуждения этого героя заслуживают внимания «уже по одной своей искренности», более того, открывают «симпатические стороны» человеческой души. Однако это уже не тот подвижник, не тот пример высокой духовной жизни, что в «Мельхиседеке». Нетрудно заметить, что язык персонажа Салтыкова ближе к повествованию Парфения в рукописи, нежели в тексте очерка (вариант 1856–57 гг.), где разговорные фразы, простонародные сравнения и диалекты сочетаются с церковнославянскими выражениями и архаическими элементами. Эту особенность речи рассказчика легко обнаружить в следующем фрагменте, являющимся продолжением приведенного нами рассказа старца:
«А все, сударь, благость! она, одна она совлекла с меня ветхого человека! Не просвети нас великий монарх своим милосердием, остался бы я, кажется, о сю пору непреклонен, и все бы враждовал и, как зверь подземный, копал во тьме яму своему ближнему по крови. По той причине, что будь для нас время тесное, нет нам резону от своего отставать; всяк назовет тебя прелестником, всяк пальцем на тебя укажет… Ну, а мы хоть и мужики, а свою совесть тоже имеем. Теперь другая статья; теперь для нас любви действо видимо или, по выражению Святого Писания: «ныне наста время всех освещающее». Ну, и идем мы с упованием, потому что слышим глас любви, призывающий нас: «вси приидите, вси напитайтеся»[287].
