– Хорошо. – Она садится, тут же стягивает юбку через колени, футболку через голову, и вот уже почти обнаженная стоит перед ним. И снова чувствует, как Саймон смотрит на нее.
– Ты роскошна, – говорит он, проводя рукой ей по спине. От пальцев Саймона по телу Анны бегут мурашки, она хочет, чтобы он снова ее поцеловал, но нет, она удержится. Волны манят.
– Кто первый! – кричит она, вскакивая и бросаясь по гальке к воде, все еще во вьетнамках. Потом сбрасывает обувь и – плюх, плюх, ПЛЮХ! – наплевать на боль в подошвах от камней – она уже в море по бедра – о-о-о! бр-р-р-р! Быстро-быстро, чтобы согреться, она заходит глубже, и вот Анна уже по пояс в воде, и – о-о-ох! – дальше, уже по плечи. Но хотя вода холодная, совсем не ледяная, как она опасалась – мягкая весна и недавняя жара согрели ее. Ее волосы плывут рядом с ней, но она держит лицо над водой, зная, что румяна размоются, а ей хочется выглядеть для Саймона как можно лучше. Карен оглядывается назад – он бежит по берегу в своих боксерских трусах, и через несколько секунд уже рядом с ней.
Она обнимает его ногами, как лягушка, и немного откидывается назад, гребя руками, чтобы остаться на плаву. Несмотря на холод, у него эрекция, и она чувствует ее и бесстыдно трет его трусы ладонью.
Он снова приподнимает брови, улыбается и стонет:
– О-о-о!
Потом – вжик! – и он отплывает от нее, ныряет и выныривает с мокрыми волосами, по лицу течет вода.
Теперь она улыбается, и то подплывает к нему, то отплывает, как будто дразня. От неба над головой захватывает дыхание, там клочки облаков плывут, как сахарная вата, розовато-лиловые и сахарно-розовые над изящными белыми домами в стиле ар-деко прямо на западе. Карен не может вспомнить, когда была так счастлива.
Потом она снова в его объятиях, Саймон держит ее против волн и, да, м-м-м, они целуются, и соленая вода смешивается со слюной. Анна обхватывает Саймона за шею, он держит ее за талию, и теперь ей наплевать, что здесь общественное место: никого рядом нет, и все равно никто не увидит, что происходит под поверхностью воды. Поэтому она снова обхватывает ногами его бедра и вжимается в него, нежно вращая бедрами, чтобы ритмично тереться об него, соблазняя.
Это для него слишком – или недостаточно, – и он вынимает из трусов свой член, стягивает ее самодельное бикини и – ОХ! Он в ней, она не может поверить, какая отвага, какое наслаждение – они действительно делают это – занимаются сексом в море!
Непрерывный поцелуй, пока он двигается туда-сюда; до этого у нее была пара любовников, но истинный Бог, ни с кем ей не было так хорошо, ни с кем она так совершенно не сливалась, как с Саймоном. Это, конечно, лучшее ощущение в этом мире, прямо сейчас, и она не может вообразить ничего лучше.
То, что вдали по прогулочной дорожке ходят люди, лишь добавляет возбуждения – это непередаваемое ощущение! По всевозможным причинам они не должны заниматься тем, чем занимаются, но, черт возьми, должны, да, да, должны, непременно, непременно должны…
Потом, на гальке, Саймон с шумом откупоривает розовую шипучку, и они пьют вино прямо из бутылки.
Он смотрит, как Карен жадно глотает, и она знает, что это выглядит сексуально, и ей все равно. Ее даже возбуждает это, хотя в действительности уже невозможно возбудиться больше.
– Подожди, – вдруг говорит Саймон, – я схожу в машину, – и прежде чем она успевает спросить, зачем, он уже встал и быстро, почти бегом, устремился к машине.
Вскоре он возвращается, запыхавшись.
– Я взял это с собой, чтобы заснять нашу программу. – В его руке фотоаппарат.
– О, не надо, пожалуйста, не надо, – протестует Карен, загораживаясь рукой.
Но он не обращает внимания и делает несколько снимков.
– Теперь моя очередь, – говорит она. – Иди сюда. – Она дергает его к себе. – Я хочу сняться вместе.
– Как ты это сделаешь? Тут нет таймера.
– А вот так, – возражает она и вытягивает фотоаппарат на руке как можно дальше, потом кладет голову Саймону на плечо, улыбается и – ЩЕЛК! Момент схвачен.
* * *
Теперь она смотрит на нее, на эту фотографию.
У него мокрые волосы, они вьются на лбу, ни намека на седину, а ее волосы прядями падают на плечи, невероятно молодая кожа блестит в последних лучах дня. Она ближе к объективу, подбородок поднят, глаза скошены, ее улыбка – это улыбка женщины, только что занимавшейся любовью. Он доволен, как кот, наевшийся сметаны.
Даже теперь, через двадцать лет, она ощущает соленый вкус морской воды.
Она где-то читала, что воспоминания подобны струйкам воды на камне. Чем чаще вспоминаешь, тем глубже они запечатлеваются в памяти, поэтому самые сильные остаются крепче всего, навсегда.
Тот день врезался в ее память, как железная дорога в скалу, и какое-то время казалось, что она не может думать ни о чем больше. Как будто какие-то химические компоненты в ее мозгу решили вымести все ее мысли и перенести в другое место, где волны шевелят гальку, ветер носит чаек, а в небе тает инверсионный след самолета.
Ладно, хватит.
Сосредоточься, Карен, сосредоточься.
Чем она занята?
Ах, да, высматривает Анну. Карен живет на холме, ей видна вся улица от залива. Анна должна зайти с какой-то женщиной, с которой познакомилась в поезде, ее зовут Лу, но опаздывает, что для нее нехарактерно.
Торопливо, злясь на себя, что позволила себе такую ностальгию, Карен прячет фотографию обратно в туалетный столик и торопливо вытирает слезы.
* * *
Это произошло снова, и опять в поезде. Неожиданные потоки слез.
Только что Анна была в порядке, читала вечернюю газету. На работе она держала себя в руках, потом поговорила с Биллом, своим коллегой, они ехали вместе до Хевард-Хита, где он пересел на Уортинг – она даже умудрилась без слез немного рассказать ему про Саймона. Проехала Уивелсфилд и Берджесс-Хилл, сосредоточившись на кроссворде. Но потом, у Престон-Парка, плотина рухнула. И она не знает, когда внезапный поток слез остановится, куда он течет и какие разрушения и обломки оставит за собой. И к тому же через пятнадцать минут ей нужно быть у Карен. Она не хочет, чтобы Карен увидела ее в таком виде. Она даже договорилась заранее встретиться с Лу, чтобы они смогли провести какое-то время вместе до прихода к Карен. Она должна быть при Карен сильной.
Анна выходит из поезда, слезы льют рекой. Хотя она не издает ни звука, но знает, что люди смотрят на нее, однако слишком расстроена, чтобы беспокоиться, что подумают другие. Она сворачивает от вокзала направо и поднимается вверх, в глазах все расплывается, но она знает дорогу. Она понимает, что причина слез – в печали по Саймону, но ничего не может поделать: все ощущается таким безрадостным. Ей отчаянно хочется побыть с кем-то, ей не вынести этого одной, она так подавлена.
По пути к Карен ей придется зайти домой, и она осознает, что Стив, наверное, будет дома. Он уже закончит работу, а что ей сейчас надо – это чтобы кто-то ее обнял, добрые крепкие объятия, которые высушат все слезы, как каток выжимает воду из мокрого белья. И тогда, пожалуй, в ней найдутся силы, чтобы пойти к Карен.
Она поворачивает ключ в замке и окликает Стива из прихожей. Но, в отличие от другого вечера, когда она ощутила в квартире запах спагетти по-болонски и услышала слова утешения, сейчас ей отвечает тишина.
Она заходит в кухню.
Стива нет.
Он, наверное, в пабе. Сначала она сердится, а не печалится, но потом ее снова охватывает жалость к себе, и она садится за кухонный стол, даже не сняв пальто, и рыдает.
Теперь Анна уже не сдерживается, она сама напугана силой и глубиной своего отчаяния. Слезы как будто выворачивают ее наизнанку, она ревет и икает, как ребенок. Сейчас она плачет не о Саймоне, Карен, Молли, Люке, Филлис, Алане или ком-то еще, она плачет о себе.
Анна всегда сознает, что нужно быть сильной, рассудительной, веселой, сообразительной, но сейчас не чувствует в себе ничего подобного. Она понимает, насколько она слаба, ранима, слаба, уязвима… Она хочет, чтобы ее кто-нибудь пожалел. И одновременно ее гложет очень плохое предчувствие: она сознает, что смерть Саймона высветила беспощадным светом ее собственные жизненные обстоятельства, и ей все больше не по себе от того, что открылось. Так, извращенным образом, она решает проверить свою интуицию (в конце концов, хуже от этого не будет), берет телефон и набирает номер.
Через несколько гудков он отвечает.
– Стив?
– Да.
– Это я, Анна. – Она слышит фон голосов, смеха, музыки.
– Знаю. Твоя глупенькая мордочка высветилась у меня на экране. – Она сразу понимает, что он выпил. Не пьяный, еще нет, но все идет к этому. Она слышит это по его голосу: он говорит слишком медленно, словно приходится больше обычного думать о том, что говорит. И фразу «глупенькая мордочка» в трезвом виде он не употребляет. Ее подозрения подтверждаются, и она в ярости.
