— Вставайте же, миссис Лэмл, и давайте поговорим разумно.
Она, не обращая на него внимания, сидит на своем камне.
— Вставайте, я вам говорю!
Подняв голову, она презрительно смотрит ему прямо в глаза и повторяет:
— Вы мне говорите! Вы?
Она снова опускает голову, будто не замечая, что он пристально смотрит на нее, но по всей ее позе видно, что она это чувствует и что ей не по себе.
— Довольно, идемте! Вы слышите меня? Вставайте! Она встает, повинуясь ему, и они снова идут, но теперь уже к дому.
— Миссис Лэмл, оба мы обманывали, и оба обманулись. Оба кусались, и оба попались в ловушку. Таково в двух словах положение дел.
— Вы сами искали моей руки…
— Тс! Довольно об этом! Мы оба очень хорошо знаем, как было дело. Что толку разговаривать, когда истины все равно не скроешь. Дальше! Я обманулся в своих надеждах и сыграл жалкую роль.
— Разве я ничего не значу?
— Кое-что значите… речь зашла бы и о вас, если б вы подождали минутку. Вы тоже обманулись в своих надеждах и сыграли жалкую роль.
— Роль обиженной!
— Теперь вы достаточно успокоились, Софрония, и сами можете видеть, что если вы обижены, то и я обижен не меньше, и потому одни слова здесь не годятся. Когда я думаю о прошлом, мне удивительно, как я мог быть таким дураком, что поверил вам на слово.
— А когда я думаю о прошлом… — прерывая его, вскрикивает новобрачная.
— А когда вы думаете о прошлом, вам удивительно, как вы могли быть… вы извините меня за слово?
— Конечно, если это за дело.
— …такой дурой, чтобы поверить мне на слово. Но глупость уже сделана и мной и вами. Я не могу избавиться от вас, вы не можете избавиться от меня. Что же из этого следует?
— Позор и нищета, — горько отвечает новобрачная.
— Не думаю. Следует взаимное понимание, и, по-моему, оно может нас вывезти. Тут я разделяю мою речь (дайте мне вашу руку, Софрония) на три пункта, для краткости и ясности. Во-первых, довольно с нас и того, что произошло; к чему еще унижать себя оглаской? Так что давайте условимся молчать на этот счет. Хорошо?
— Хорошо, если это возможно.
— Почему же нет? Ведь мы отлично притворялись друг перед другом. Неужели же мы, сговорившись между собой, не сможем притворяться перед обществом? Решено. Во-вторых, нам надо отплатить Венирингам, нам надо отплатить и всем другим; пускай они обманутся так же, как обманулись мы. Вы согласны?
— Да. Согласна.
— Вот мы, не споря, дошли и до третьего. Софрония, вы назвали меня авантюристом. Да, я авантюрист. Говоря прямо, без комплиментов, я авантюрист. И вы авантюристка, дорогая моя. И многие другие. Условимся не выдавать нашей тайны и действовать заодно для осуществления наших планов.
— Каких планов?
— Любых, какие могут принести нам деньги. Под нашими планами я подразумеваю наши общие интересы. Вы согласны?
После недолгого колебания она отвечает:
— Пожалуй, да. Согласна.
— Вот видите, мы сразу договорились. Теперь, Софрония, еще два слова. Мы прекрасно знаем друг друга. Не поддавайтесь искушению попрекать меня тем, что вы обо мне знаете, потому что и я знаю о вас не меньше, и вы, попрекая меня, будете попрекать самое себя, а я не желаю этого слышать. Теперь, когда между нами установилось взаимное понимание, лучше этого не делать. В заключение скажу: вы сегодня показали ваш характер, Софрония. Постарайтесь на будущее время держать себя в руках, потому что у меня самого дьявольский характер.
Таким образом, многообещающий брачный договор заключен и подписан, и счастливая чета отправляется домой. Если следы дьявольских пальцев на бледной, лишенной дыхания физиономии Альфреда Лэмла, эсквайра, были указанием на то, что он поставил себе целью укротить свою любезную супругу, миссис Лэмл, раз навсегда отняв у нее возможность уважать самое себя, то этой цели ему удалось достичь очень скоро. Сейчас, когда супруг, при свете заходящего солнца, ведет ее под руку к чертогу блаженства, пожилой молодой особе совсем не нужно пудрить свое склоненное лицо — оно бледно и без пудры.
Глава XI
Подснепы
Мистер Подснеп был человек состоятельный и пользовался большим уважением со стороны мистера Подснепа. Он начал с того, что получил большое наследство, потом взял большое наследство жены в виде приданого, потом весьма удачно занимался страхованием судов — и был как нельзя более доволен всем на свете. Он не мог понять, почему бы и остальным лицам не быть совершенно довольными всем на свете, зато прекрасно понимал, что подает блестящий пример обществу, будучи совершенно доволен всем на свете, а всего более — самим собой.
Вполне отдавая себе отчет в собственных заслугах и значении, мистер Подснеп решил считать как бы несуществующим все то, к чему он повернется спиной. В такой манере отделываться от неприятностей была особая внушительность (не говоря уже о большом удобстве), которая много способствовала возвышению мистера Подснепа в его собственных глазах. «Я не желаю об этом знать; не считаю нужным обсуждать это; я этого просто не допускаю!» Мистер Подснеп даже выработал себе особый жест: правой рукой он отмахивался от самых сложных мировых вопросов (и тем совершенно их устранял) — с этими самыми словами и краской возмущения в лице. Ибо все это его оскорбляло.
Мир мистера Подснепа был не слишком обширен в моральном отношении и даже в географическом; и хотя его фирма существовала торговлей с другими странами, он считал все другие страны, с одной только немаловажной оговоркой насчет торговли, просто недоразумением, а по поводу их обычаев и нравов замечал внушительно, с краской в лице: «Все это — не наше!», и — фьюить! — прочие страны уничтожались одним мановением руки. Кроме них, весь мир вставал в восемь, брился начисто в четверть девятого, завтракал в девять часов, уезжал в Сити в десять, возвращался домой в половине шестого и обедал в семь. Понятия мистера Подснепа об искусстве можно изложить следующим образом. Литература: крупная печать, соответственным манером описывающая вставание в восемь, бритье начисто в четверть девятого, завтрак в девять, отъезд в Сити в десять часов, возвращение домой в половине шестого и обед в семь. Живопись и скульптура: статуи и портреты приверженцев вставания в восемь, бритья в четверть девятого, завтрака в девять часов, отъезда в Сити в десять, возвращения домой в половине шестого и обеда в семь. Музыка: пристойное исполнение (без вариаций) на струнных и духовых инструментах, успокоительным образом изображающее вставание в восемь, бритье в четверть девятого, отъезд на биржу в десять, возвращение домой в половине шестого и обед в семь. Ничего другого не дозволялось этим праздношатающимся Искусствам под страхом отлучения. Ничему другому не должно быть места под луной!
Будучи столь выдающимся человеком по своей респектабельности, мистер Подснеп сознавал, что на него возложена обязанность покровительствовать и самому Провидению. Поэтому ему всегда было точно известно, чего именно хочет Провидение. Другие, ниже стоящие на общественной лестнице и менее респектабельные люди, возможно, не справились бы с этой задачей, но мистер Подснеп всегда был на высоте. И весьма замечательно (а также, должно быть, весьма удобно) было то, что Провидению неизменно хотелось того же, чего хотелось и самому мистеру Подснепу!
Это были, если можно так выразиться, догматы веры и основы того учения, которое мы в настоящей главе позволим себе назвать подснепизмом, по имени их представителя. Они были втиснуты в узкие рамки, как голова самого мистера Подснепа — в узкие воротнички, и провозглашались торжественно и звучно, напоминая скрип сапог мистера Подснепа.
Существовала также и мисс Подснеп. Эта молодая лошадка-качалка уже обучалась искусству своей матушки: величественно галопировать, не подвигаясь ни на шаг вперед. Но высокое мастерство родительницы еще не передалось ей, и, сказать по правде, это была пока что худосочная барышня, всегда унылая, узкоплечая, с гусиной кожей на локтях и шероховатым носом, который время от времени робко высовывался из детства в девичество и снова прятался, пасуя перед грандиозной прической мамаши и величественной позой отца, придавленный не чем иным, как мертвым грузом подснеповских традиций.
Надо полагать, что в лице мисс Подснеп, дочери мистера Подснепа, воплощалось некое явление, именуемое «молодой особой» и существовавшее в уме мистера Подснепа. Это было весьма неудобное и негибкое установление, поскольку оно требовало, чтобы все на свете к нему подгонялось и приспосабливалось. О чем бы ни говорили, всегда возникал вопрос: не вызовет ли это краску на щеках молодой особы? А неудобство, по мнению мистера Подснепа, состояло в том, что молодая особа была готова краснеть ежеминутно и без всякой видимой причины. По-видимому, не было никакой возможности провести границу между крайней невинностью молодой особы и греховной осведомленностью всех прочих. Если верить на слово мистеру Подснепу, самые тусклые оттенки бурого, лилового, серого и белого цветов представлялись молодой особе огненно-красными, точно так же как бешеному быку.
