— Прекрасно выглядите, Юрий Яковлевич, — сказал президент все еще с остатками улыбки на лице от предыдущего разговора.
— Если бы вы знали, чего мне это стоит, — с неожиданной откровенностью ответил Лубовский.
— Могу себе представить. — Президент сочувственно склонил голову. — Отдохнуть бы вам маленько.
— Если не возражаете, — мгновенно среагировал Лубовский, в доли секунды вдруг осознав все возможности, все безграничные возможности, которые открываются перед ним после этих невинных слов президента. В его голове со скоростью двадцать пятого кадра кинопленки пронеслись все те фразы, которыми он будет щеголять уже сегодня, едва только покинет эти гостеприимные стены. «Президент в курсе», «Президент посоветовал отдохнуть», «Президент настаивает на том, чтобы я подлечился и привел себя в порядок», «Мы с президентом подробно обсудили, где лучшие клиники»...
И так далее.
В зависимости от разговора, от того, кто слушает и как слушает, эти слова Лубовский мог тасовать, как ему заблагорассудится, и при этом знать, твердо знать, что говорит правду. Ведь было, ведь сказано, а если он запомнил что-то не так, не дословно, то — господи! — чего можно требовать от человека после всего, что с ним произошло, после той смертельной опасности, из которой он выкарабкался по чистой случайности, а ведь не все выкарабкались, ох, не все — и водитель погиб, и охранник...
О, их смерть была ужасной...
После приема Лубовский быстрой походкой, в расстегнутом пиджаке — это подчеркивало его молодость и даже порывистость в движениях — подошел к своей машине, легко скользнул на переднее сиденье рядом с водителем, обессиленно, с легким, почти неслышным стоном откинулся на спинку и, уже закрыв глаза, махнул рукой.
Водитель знал этот жест — на Рублевку, на дачу, в сосны, в тишину.
— Все в порядке? — спросил водитель — ему это позволялось.
— А, — крякнул Лубовский. — Шелупонь.
Водитель не знал, к кому относится это слово, но согласно кивнул. То ли о президенте так пренебрежительно отозвался Лубовский, то ли о соратниках, с которыми так радушно провел эти два часа, то ли вообще об остальном человечестве. Водителя устраивало любое объяснение, любой вариант он принимал легко и убежденно, твердо веря в то, что круче его хозяина нет никого на белом свете.
И это было разумное мнение, правильное. Так, наверно, должен думать каждый водитель. Может быть, каждый так и думает?
Нет, все-таки нет.
— Как президент? — спросил водитель, добавив в свой вопрос самую малость снисхождения, самую малость, — зная твердо, что Лубовский за это его не осудит, и даже более того, согласится с ним.
— Как обычно, — ответил Лубовский, добавив и в свой ответ ту же тональность, тут они с водителем были едины. — Советует отдохнуть.
— Ишь ты, — проговорил водитель, и опять в его словах прозвучала странноватая нотка — он словно бы удивлялся тому, что президент мог произнести столь разумные слова. — Отдохнуть мало, подлечиться бы.
— И об этом поговорили. — Лубовский уже начал блефовать. Его не смущало то, что рядом с ним всего лишь водитель, — уже пошла, пошла отработка накатанных слов, формулировок, выражений — они должны были выскакивать легко, непринужденно, даже с некоторой скукой, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его искренности.
Едва распахнулись железные ворота, едва машина въехала в сосновый бор, Лубовский в нетерпении приоткрыл дверцу, чтобы тут же, едва машина остановится, выскользнуть из нее легко и весело, взбежать по гранитным ступеням навстречу красивой женщине, которая уже стояла на пороге, ожидая его появления. А в окнах мелькали лица челяди, охраны, и знал, знал Лубовский: все они только что видели его на экране телевизора в компании с президентом, и не мог он перед всеми появиться слабым, больным и разбитым, не мог.
Все-таки актером был Лубовский, с мощным таким актерским началом. Впрочем, это можно назвать и артистизмом — и этого у него хватало. Поднимаясь по ступенькам, он успел приветственно махнуть рукой кому-то на втором этаже, мимолетной улыбкой поприветствовать охрану и, наконец, прижать к груди красавицу Елену, которая знала, в чем встретить мужа — легкие брючки, великоватый свитер и, конечно, улыбка, улыбка, несмотря ни на что.
И все это она исполнила просто великолепно.
— Устал как собака, — прошептал ей на ухо Лубовский — перед ней он не лукавил.
— Знаю, — сказала Елена. — Но ты молодцом.
— Знаю, — ответил Лубовский. — Но это было нелегко.
— Знаю, — успела ответить Елена.
— Слушай, — рассмеялся Лубовский, — а на фиг нам с тобой еще и разговаривать?
— Я готова.
— Ну, ты даешь! — восхитился он столь легкому пониманию.
— Но чуть попозже, да?
— И опять ты правая. Знаешь... Никому не скажешь? — спросил он уже в прихожей.
— Говори.
— Линяем.
— Когда?
— Сегодня. В крайнем случае завтра.
— А надо ли на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня?
— Какая ты умная! — опять восхитился Лубовский почти непритворно.
— И это мне известно, — улыбнулась Елена.
— Решим-решим-решим, — зачастил Лубовский, поднимаясь в кабинет. — Надо еще с одним придурком словечком переброситься. Надо. Надо все зачистить.
— Кстати, он звонил, этот твой придурок. Побеседовать хотел.
— О чем?
— Сказал — о жизни.
— Он знает мой домашний телефон?
— Видимо.
— Откуда звонил?
— Похоже, не из Москвы. Но и не из Челябинска.
— Значит, где-то на подходе?
— Похоже на то.
— Ишь ты! — протянул Лубовский, падая в глубокое кресло. — Шустер, однако. Как он?
— Весел, улыбчив, доброжелателен. Готов к шутке, готов словами поиграться.
— Да, это он. Дураком прикидывался?
— Очень даже охотно. — Елена опустилась в другое кресло и закурила.
— Это он. Павел Николаевич Пафнутьев.
— Он действительно придурок?
— Себя назвал унылым. Опасаюсь унылых. Меня совершенно не пугают энтузиасты, самоотверженные и бесстрашные. Мне по фигу усердные и старательные. Мне плевать на жестких, цепких и безжалостных... Но унылые, о, эти унылые, — протянул Лубовский. — С ними нельзя договориться, их нельзя запугать, они не покупаются, не продаются... Они унылые! — воскликнул он, не сдержавшись.
— Справишься. — Елена выпустила душистый дым крепкой сигареты к потолку. — Не впервой.
— Главное, чтобы ты в это верила.
— Я верю. Забудь. Президент сказал что-нибудь о грядущих переменах в твоей жизни?
— Открытым текстом.
— Страна вас видела...
— Кого это нас? — спросил Лубовский с чуть заметным раздражением. Он не любил двусмысленных слов в разговоре, не любил неясностей, намеков.
— Тебя и президента. Вы так мило беседовали... Я даже порадовалась за него.
— Или за меня?
— Я правильно выразилась.
— Спасибо.
— Ты сказал, что унылые не продаются... Но то, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. Разве нет? Разве это не твои слова?
— Есть методы подешевле.
— Не время прибегать к дешевым методам. Тебе светит кое-что более значительное. И если президент говорит об этом открытым текстом... Твои возможности будут безграничны.
— Президент не так прост, как это может показаться.
— Ты хочешь сказать, что... — Елена замолчала, понимая, что не все слова можно произносить вслух даже здесь, даже в этом надежном доме.
— Да, именно это я и хочу сказать, — со вздохом произнес Лубовский и наконец позволил себе расслабиться — откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза. — Я подремлю, — сказал он.
Это была просьба оставить его одного.
— Что-то приготовить? — спросила Елена, поднимаясь из кресла.
— Может быть, рыба, — без вопроса проговорил Лубовский. — И сухое. Холодное.
— Крабы?
— Нет, рыба. Белая. И тоже холодная. Жару у меня своего хватает. Пока хватает.
Елена вышла, осторожно притворив за собой дверь. Лубовский вытянул вперед ноги, сковырнул черные туфли на тонкой подошве, в которых совсем недавно блистал в кремлевских коридорах, и с тяжким вздохом еще глубже утонул в ласковом, угодливом кресле. На какое-то время он даже, кажется, задремал, задышал ровно и размеренно. Все-таки рановато он покинул больничную палату, но организм, привыкший к перегрузкам, выкарабкивался, мобилизуя все свои силы.
Однако отдохнуть Лубовскому не удалось — все так же осторожно и бесшумно снова вошла Елена. Подойдя к мужу, она некоторое время в нерешительности стояла у кресла, потом тихонько коснулась его плеча.
— Да? — мгновенно вскинулся Лубовский. — Ты что-то сказала? Я не врубился...
— Звонит этот следователь...
— Какой?
— Ну, твой придурок.
— Что ему надо?
— Поговорить.
— Он меня достал, — простонал Лубовский. — Он меня достал... Так меня еще никто не доставал.
— Видимо, ты будешь последним, кого он достал.
— И знаешь, очень может быть. Дай, пожалуйста, трубку.
