Что там говорить — удачная, точная, хотя и нравственно уклончивая формула. Но при чем тут такая зыбкая во все времена категория как нравственность в борьбе за власть какую-никакую? За туфлю, к которой можно припасть? За кровлю, развесистую кровлю, под которой не страшна непогода в такой климатически неустойчивой стране как Россия?
Так вот, в течение календарного года в жизни всех ста восьмидесяти семи организаций, бегущих по разным направлениям, были общие дорожные столбы, были вехи и межи, проскочить которые не представлялось возможным, были даты, которые отмечали все, все, все! Еврейский Новый год. Героическая Ханука. Двуликий карнавальный Пурим. Вековечный Песах. День Независимости Еврейского Государства.
Ну и, конечно, День Памяти Шести Миллионов.
Последние циники опускали глаза и умолкали, когда Клара Тихонькая возвышала с трибуны свой каленый колокольный глас, ибо и в семьях последних циников было своих пяток-другой убиенных. И хотя каждая организация считала себя полномочной отмечать этот день там, где сочтет нужным ее конкретное начальство, Клара — ежегодно — начинала бить в колокол за много месяцев до сокровенной даты, собирая синклит спонсоров, добиваясь могучего финансирования и организовывая торжественный Вечер Памяти, который вела самолично.
Поэтому, когда она позвонила мне еще в феврале, приглашая явиться на предварительное обсуждение грядущей даты, я не удивилась, а смиренно повлеклась в новый роскошный офис УЕБа, где, собственно, и собирались представители спонсорских организаций; от Синдиката — я.
— …Эх, Ильи-и-инишна, — говорил Слава, привычно тараня дневную автомобильную пробку, нарушая все мыслимые правила дорожного движения, вклиниваясь, объезжая, въезжая на тротуары и разворачиваясь там, где разворачиваться смертельно опасно… — Для того чтобы в этой стране понять ход событий, надо знать много тонкостей… Многое надо знать изнутри. Я вот в бытность мою грузчиком…
— Грузчиком?! Я не знала, что…
— Так меня ж когда из узилища выпустили, я устроился за весьма мелкие деньги хлорировать воду в бассейне, и заодно подрабатывал грузчиком в «Гастрономе». Так там — как? Положим, начальство говорит уборщице — Маня, там у нас колбаска немного того… дрогнула, ты почисть ее маленько так… сверху. Смахни, мол, пыль… Ну и эта Маня точно той же тряпкой, какой она моет полы, засаленной этой, несвежей, между нами говоря, тряпицей, садится, эдак, на табурет и, расставив толстые колени, энергично полирует батон колбасы, как солдат свое ружье.
Или, положим, говорит мне директор магазина: Славик, иди в холодильник, принеси окорочка там, или грудинки кусок. Ну, я иду. А в холодильнике — как? Все впонаброс, как загружают все подряд, запихивают, так это и валяется… И лезу я внутрь, в этих своих ботинках-говнодавах, в которых всяко приходится, прямо по окоченевшим колбасам-грудинкам, отбрасывая мерзлости на ходу, продираясь сквозь ледниковые многолетние наросты…
…А вот, друг у меня работал на заводе, где супы готовые фасуют. И после года непорочной службы никогда ни один готовый супчик в рот не брал. Там, что с конвейера на пол сыплется, — а по бокам дюжие мужики стоят, с совковыми лопатами, — р-раз с пола кучку, и — на конвейер… Со всем, что на том полу есть — с крысиным пометом, с дохлыми мышами… Ну и кому это помешало? Белки же всё…
Или вот сосед мой работал на молочном комбинате — уронил в жбан, в котором кефир производится, сапог с прелой портянкой. Ну и что? Сапог выловили, вымыли, портянку выжали, кефир разлили по бутылкам — здоровее будет!.. А вы, Ильинишна, на долгонько тут засядете? Я, в смысле, отлучиться часика на два…
— Конечно, Слава… езжайте, пообедайте… Супчик готовый или, там, бутылочку кефира…
— Э-эх, Ильинишна! — Слава лукаво улыбнулся, — Кабы знали вы, как далек от обеда мой промысел… Но к четырем я — туточки, как штык!
…Одновременно с нашим «жигулем» к крыльцу УЕБа. подкатил «вольво» с посольским номером. Из него, складываясь втрое, вылез Козлов-Рамирес, атташе по связям с социумом.
От связей социума с этим молодым человеком никогда и ничего не могло родиться толкового, все по той же причине: отсутствие луидоров у хвастливого Портоса. Так что связи эти носили у Козлова-Рамиреса платонический характер. Первое время он пытался привлечь мои деньги (мой дорогой симпатичный бюджет) в свои проекты. Но, будучи наполовину Козловым, выслуживаясь перед Послом, непосредственным своим начальством, он и вел себя соответствующим образом: выступая на открытиях-презентациях этих проектов, тянул одеяло на тощие ноги и впалую грудь Посольства, не упоминая Синдикат в числе спонсоров. Так что, очень скоро, продолжая улыбаться в ответ на зазывные латиноамериканские улыбки Рамиреса, я навсегда защелкнула перед носом Козлова кошелек своего департамента.
Прямо на лестнице он попытался закинуть крючок на предмет совместных действий. Мол, мы бы могли объединить усилия… О нет, возразила я, улыбаясь и прекрасно зная, что их усилия сводятся к вступительной речи Посла, после которой надо завершать вечер, — о нет, в последнее время Синдикат взял курс на самостоятельные проекты.
Словом, в тот день в новый конференц-зал УЕБа съехались спонсоры. Клара Тихонькая с Саввой Белужным уже сидели за великолепным вишневым столом, похожим на небольшой ледовый каток, — словно сели здесь со вчерашнего вечера и не поднимутся, пока все спонсоры не выложат три корочки хлеба на Вечер Памяти Шести Миллионов под управлением Клары Тихонькой.
От Еврейского Совета явились двое — заместитель финансового директора, некто Виктор, с молчаливой и плоской стенографисткой, которая записывать начала с того момента, когда, тряхнув высоким седым коком надо лбом, Клара Тихонькая сказала:
— У меня вчера была «Катастрофа». Вы не представляете, Виктор, как я устала!
— На «Катастрофу» денег у меня нет, — парировал тот.
Я хотела сказать, что на Катастрофу кое у кого уже нашлись деньги в середине прошлого века, и немалые, но промолчала.
Вбежал оживленный Мотя Гармидер, похожий на студента-первокурсника, стал бурно отряхивать волосы от дождя, что-то напевая. Прибрел унылый лысый бухгалтер Объединения Религиозных Евреев России — сокращенно ОРЕР, — возглавляемого Манфредом Григорьевичем Колотушкиным. Бухгалтера звали Миша, его все знали — по совместительству он сидел на кассе в лавке кошерных продуктов при синагоге. Миша сам выдавал пачки с мацой, пакеты с мацовой мукой, плохо ощипанных кошерных куриц. От его припорошенной мукой рубашки всегда пахло колбасой.
Наконец, в конференц-зал вступил директор УЕБа Биньямин Оболенски — прямой, сухой, неулыбчивый и подозрительный американец с фамилией русского аристократа. Он всегда выглядел так, словно оказался в России случайно, по аварийной посадке самолета, никогда не бывал прежде и часа через полтора покинет ее, с Божьей помощью, навсегда. Говорил только по-английски, перед вступлением в должность забыл или не успел ознакомиться с историей России, но отлично распределял деньги возглавляемого им фонда и был неплохим психологом: вперясь взглядом маленьких тяжелых глазок кобры, изучал лицо просителя ровно полсекунды, после чего ставил на бумаге визу — «выделить столько-то», или — «отказать». Никто никогда не мог понять движений этой загадочной американской души. При нем всегда телепался мальчик-функционерчик, отлично знающий английский язык. Митя.
Все уселись. Младший персонал УЕБа припоздал с раздачей кофе и печений, поэтому сверкающий вишневый стол действительно был похож на ледовый каток и расстилался перед нами пригласительно и прохладно. Каждый выступающий поднимался и с первым же словом как бы вылетал на его опасную поверхность, скользя и выделывая пируэты. Каждая речь была похожа на показательное выступление.
Первой, разумеется, откатала программу Клара: ну, эта дата… пепел стучит в наши сердца… в этом году исполнится… великая память… не должно повториться… в назидание молодежи… Катастрофа всем им необходима, как вечное напоминание… И она, как президент общественного фонда «Узник», готова взять на себя эту тяжелую миссию…
Затем поднялась я и сделала осторожный полукруг по ледовой арене, сухо объявив, что Синдикат готов выделить на этот вечер 5 тысяч долларов из бюджета департамента Фенечек-Тусовок.
Стенографистка Совета записала.
Тогда опять выехала Клара и, выделывая руками и ногами кренделя, торжественно взвыла (она сама обеспечивала музыкальное сопровождение своим номерам), — что наша общая боль… наша память… пепел не гаснет… пепел стучит… еще живы те, кто… жалеть на Катастрофу, значит — жалеть на воспитание наших детей… В конце концов, июнь 41 года…
