Это отчасти затянувшееся обсуждение кажется мне существенным для понимания моего примера: моя пациентка оказалась именно в состоянии переноса и уже достигла верхней границы, где застой начинает проявляться неприятной стороной. И вот возник вопрос: что дальше? Я, естественно, сделался полным спасителем, и мысль пациентки о том, что она должна от меня отказаться, была для нее, разумеется, не только крайне неприятна, но и просто ужасна. В такой ситуации так называемый «здравый человеческий рассудок» обыкновенно использует всю обойму увещеваний, советов и наставлений, начиная от «Тебе просто надо», «Ты же не можешь» и т. д. Поскольку здравый человеческий рассудок – к счастью, явление не слишком редкое и не слишком бесполезное (пессимисты в отношении этого вопроса, я знаю, тоже есть), то именно в состоянии переноса, усиленном хорошим самочувствием, какой-нибудь разумный мотив может вызвать столько энтузиазма, что мощным волевым усилием человек решается даже на болезненную жертву. Если это выходит удачно (подобные вещи иногда происходят), жертва дает блаженные плоды, так что бывший пациент одним прыжком оказывается в состоянии практического выздоровления. Доктор обыкновенно настолько этому рад, что оставляет без внимания теоретические трудности, связанные с этим маленьким чудом.
Если же успешного прыжка не получается (а у моей пациентки он не получился), то приходится вплотную столкнуться с проблемой серьезности переноса. Здесь «психоаналитическая» теория попадает в кромешный мрак. Кажется, что в таком случае ставка делается на темную веру в судьбу: дело должно как-то уладиться, «Все рассосется само собой». «Перенос пройдет сам собой, когда у пациентки кончатся деньги», как, например, однажды заявил мне один немного циничный коллега. Это могут быть и неумолимые требования жизни, которые каким-то образом делают невозможной застойную фиксацию переноса, требования, которые заставляют пойти на ту жертву, что принесена не по доброй воле, иногда с более или менее полным рецидивом в результате. (Бесполезно искать описания таких случаев в книгах, восхваляющих психоанализ!)
Конечно, существуют и безнадежные случаи, когда помощь просто бесполезна; но есть и такие случаи, когда дело не «пробуксовывает» и не «зацикливается», когда не надо во что бы то ни стало с горьким сердцем и больной головой оставлять ситуацию переноса. Я сказал себе как раз в связи с моей пациенткой, что из подобного опыта тоже должен быть приемлемый и ясный путь. Хотя у моей пациентки уж давно кончились деньги (если они у нее и вообще были), но мне любопытно было узнать, какие же пути выберет природа, чтобы добиться удовлетворительного выхода из тупика переноса. Так как я никогда не воображал о себе, будто наделен тем самым «здравым человеческим рассудком», который в любой запутанной ситуации точно подскажет, что надо делать, и поскольку моя пациентка знала об этом не больше меня, то я предложил ей, что мы по крайней мере могли бы отслеживать движения, поступающие из психической сферы, «не оскверненной» нашей всезнающей мудростью и сознательным планированием. Это означало прежде всего обращение к ее сновидениям.
Сновидения содержат образы и мысленные ассоциации, в производстве которых сознательное намерение не участвует. Они возникают спонтанно, без нашей помощи и являются представителями непроизвольной психической деятельности. Поэтому сновидение есть, собственно, в высокой степени объективный, естественный продукт психического, от которого можно ожидать по меньшей мере ссылок и намеков на некоторые основные тенденции в психическом процессе. Кроме того, поскольку психический процесс, как и всякий жизненный процесс, есть не просто каузальный ход событий, но также еще и процесс с телеологической (финальной) ориентацией, то от сновидения можно ожидать, что оно даст нам определенные показания относительно его объективной обусловленности, равно как и об объективных тенденциях, поскольку последние оказываются именно самоизображениями психической стороны жизненного процесса.
Мы с пациенткой подвергли ее сновидения тщательному наблюдению. Буквальное воспроизведение всех тех сновидений, которые имели место, завело бы нас слишком далеко. Поэтому позвольте лишь бегло воспроизвести их основные мотивы: в большинстве своем эти сновидения касались личности доктора, т. е. действующими лицами, без сомнения, выступали сама сновидица и ее доктор. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном облике, а по большей части был специфически искажен. Иногда его фигура представала в неестественно огромных размерах, порой он выглядел необычайно старым, а потом вновь обретал сходство с ее отцом, но при этом был странно встроен в природу, как в следующем сновидении: ее отец (который в действительности был невысокого роста) стоял вместе с ней на холме, покрытом пшеничными полями. Она, совершенно крошечная, находилась рядом, и он казался ей подобным великану. Он поднял ее с земли и взял на руки, как малое дитя. Ветер проносился по пшеничным полям, и, как пшеница раскачивалась на ветру, он качал ее на своих руках.
Из этого сна и других ему подобных я смог прояснить для себя различные вещи. Прежде всего у меня сложилось впечатление, что ее бессознательное непоколебимо привержено идее о том, будто я ее отец-возлюбленный, вследствие чего эта фатальная связь, которую нужно было как-то развязать, постоянно оказывалась еще более усиленной. Кроме того, было чрезвычайно трудно не заметить, что бессознательное накладывает особый отпечаток на сверхъестественную, почти «божественную» природу отца-влюбленного, из-за чего связанная с переносом завышенная оценка всякий раз особо подчеркивалась. Поэтому я спрашивал себя: неужели пациентка все еще не поняла весь фантастический характер своего переноса, или же бессознательное вообще не может быть распознано, а слепо и идиотически следует за какими-то бессмысленными химерами? Мысль Фрейда о том, что бессознательное «не умеет ничего, кроме как желать», слепая и бесцельная воля Шопенгауэра, гностический демиург, который в своем тщеславии мнит себя совершенным и в самой слепоте своей ограниченности творит нечто жалкое и несовершенное, – все эти пессимистические подозрения относительно отрицательной сущности мира и души совместились. В подобной ситуации действительно не остается ничего иного, кроме как следовать хорошо известному пожеланию «Тебе пристало…», подкрепленному, так сказать, решительным «ударом топора», полностью отсекающего всю фантасмагорию касательно добра и зла.
Однако по мере того, как я снова и снова основательно «проворачивал» эти сновидения в своем сознании, передо мной забрезжила и другая возможность. Я сказал себе: нельзя усомниться в том, что сновидения продолжают говорить теми же прежними метафорами, которые до боли знакомы и пациентке, и мне из наших бесед. Сама пациентка, без сомнения, распознаёт свою трансферентную фантазию. Она знает, что я выступаю для нее в качестве полубожественного отца-возлюбленного, и может по крайней мере интеллектуально отличать этот образ от моей фактической реальности. Следовательно, сновидения очевидным образом воспроизводят сознательную точку зрения за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Значит, сновидения повторяют сознательные содержания, но не in toto[98], a настаивают на фантастической позиции в противовес «здравому смыслу».
Я, естественно, задал себе вопрос: каков источник подобного упрямства и какова цель последнего? То, что в нем должен быть заключен какой-нибудь конечный смысл, было для меня несомненно, поскольку не существует по-настоящему одушевленных предметов, у которых нет какой-то осмысленной цели, которые, иначе говоря, становятся объяснимы, если их понимать как простые пережитки определенных предшествующих фактов. Но энергия переноса столь сильна, что производит впечатление прямо-таки жизненного инстинкта. Что же является целью таких фантазий? Внимательное рассмотрение и анализ сновидений и особенно того самого, которое я воспроизвел дословно, раскрывают примечательную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, сводящей все к человеческим пропорциям, наделить личность доктора сверхчеловеческими качествами. Он должен быть исполином, должен быть древним, как мир, превосходить отца, проноситься, словно ветер, над землей, в конечном счете он непременно превратится в бога! Или, сказал я себе, может быть, это тот случай, когда бессознательное попытается сотворить бога из личности доктора, освободить, так сказать, видение бога из-под покровов личности, тогда сам перенос на личность врача оказывается обычным непониманием, присущим здравому рассудку, глупой выходкой «здравого человеческого рассудка»? Может быть, напор бессознательного только внешне направлен на эту личность, а в более глубоком смысле – на бога? Может ли жажда бога быть страстью, изливающейся из ничем не обусловленной, темнейшей природы инстинкта, страстью, возможно, более глубокой и сильной, чем любовь к человеческой личности? Или же это тот образец высочайшего и подлиннейшего смысла нецелесообразной любви, которую называют переносом, крошечная частица реальной «любви божьей», которая была утрачена сознанием после пятнадцатого века?
