Однако по мере того, как я снова и снова основательно «проворачивал» эти сновидения в своем сознании, передо мной забрезжила и другая возможность. Я сказал себе: нельзя усомниться в том, что сновидения продолжают говорить теми же прежними метафорами, которые до боли знакомы и пациентке, и мне из наших бесед. Сама пациентка, без сомнения, распознаёт свою трансферентную фантазию. Она знает, что я выступаю для нее в качестве полубожественного отца-возлюбленного, и может по крайней мере интеллектуально отличать этот образ от моей фактической реальности. Следовательно, сновидения очевидным образом воспроизводят сознательную точку зрения за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Значит, сновидения повторяют сознательные содержания, но не in toto[98], a настаивают на фантастической позиции в противовес «здравому смыслу».
Я, естественно, задал себе вопрос: каков источник подобного упрямства и какова цель последнего? То, что в нем должен быть заключен какой-нибудь конечный смысл, было для меня несомненно, поскольку не существует по-настоящему одушевленных предметов, у которых нет какой-то осмысленной цели, которые, иначе говоря, становятся объяснимы, если их понимать как простые пережитки определенных предшествующих фактов. Но энергия переноса столь сильна, что производит впечатление прямо-таки жизненного инстинкта. Что же является целью таких фантазий? Внимательное рассмотрение и анализ сновидений и особенно того самого, которое я воспроизвел дословно, раскрывают примечательную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, сводящей все к человеческим пропорциям, наделить личность доктора сверхчеловеческими качествами. Он должен быть исполином, должен быть древним, как мир, превосходить отца, проноситься, словно ветер, над землей, в конечном счете он непременно превратится в бога! Или, сказал я себе, может быть, это тот случай, когда бессознательное попытается сотворить бога из личности доктора, освободить, так сказать, видение бога из-под покровов личности, тогда сам перенос на личность врача оказывается обычным непониманием, присущим здравому рассудку, глупой выходкой «здравого человеческого рассудка»? Может быть, напор бессознательного только внешне направлен на эту личность, а в более глубоком смысле – на бога? Может ли жажда бога быть страстью, изливающейся из ничем не обусловленной, темнейшей природы инстинкта, страстью, возможно, более глубокой и сильной, чем любовь к человеческой личности? Или же это тот образец высочайшего и подлиннейшего смысла нецелесообразной любви, которую называют переносом, крошечная частица реальной «любви божьей», которая была утрачена сознанием после пятнадцатого века?
Никто не станет подвергать сомнению существование страстной тоски по человеческой личности, но этот фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, что-то из области средневекового любопытства (вспомним Мехтильду Магдебургскую) выступает на свет как непосредственная живая реальность в консультационном кабинете и выражается в прозаической фигуре доктора, и этот факт поначалу выглядит слишком фантастическим, чтобы быть принятым всерьез.
Подлинно научная установка не должна быть предвзятой. Единственный критерий валидности гипотезы – наличие эвристичности, т. е. присутствие у нее объяснительной ценности. Но есть еще и вопрос, можно ли рассматривать выдвинутые прежде возможности в качестве валидной гипотезы? Нет никакой априорной причины считать невозможным наличие цели у бессознательных тенденций, лежащих по ту сторону человеческой личности, с таким же успехом можно предположить, что бессознательное не умеет ничего, кроме как «только желать». Только на основании опыта можно решить, какая из гипотез наиболее подходящая. Эта новая гипотеза показалась не совсем правдоподобной моей весьма критически настроенной пациентке. Прежний взгляд, согласно которому я был отцом-возлюбленным и в качестве такового представлял собой идеальное разрешение конфликта, представлялся несравненно более привлекательным для ее способа чувствования. Несмотря на это, ее интеллект был достаточно ясен, чтобы понимать теоретическую возможность такой гипотезы. Между тем сновидения пациентки продолжали дезинтегрировать личность доктора во все большем масштабе. Наряду с этим произошло нечто, что поначалу понял только я и что вызвало мое крайнее удивление, а именно нечто вроде подземного подрыва ее переноса. Ее отношения с одним другом заметно углубились, несмотря на то что сознательно она все еще держалась за свой перенос. Так что, когда пришло время расстаться со мной, это не стало катастрофой, а сделалось совершенно осмысленным прощанием. У меня было преимущество единственного свидетеля процесса развязки. Я мог видеть, как трансличностная точка контроля – я не могу назвать это как-то иначе – развивала ведущую функцию и шаг за шагом собирала в себе все до тех пор личностные сверхоценки, как с этим притоком энергии приобретала влияние на сопротивляющийся сознательный разум, причем пациентка сознательно этого не замечала. Из этого мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а саморепрезентациями бессознательного развития, которые давали возможность психике пациентки постепенно перерастать бессмысленную личностную связь[99].
Это изменение произошло, как я показал, благодаря тому, что бессознательно развилась трансличностная точка контроля; некая, так сказать, виртуальная цель, символически выразившаяся в созерцании Бога. Сновидения возвысили человеческий образ доктора до сверхчеловеческих пропорций, до исполинского, первобытного отца, который является еще и ветром, отца, в чьих заботливых руках сновидица покоится, подобно грудному младенцу. Если считать осознанное и традиционно христианское представление пациентки о боге отвечающим образу бога в сновидениях, то следовало бы снова подчеркнуть его искажающий характер. В религиозном отношении пациентка настроена критически и имеет агностическую установку, ее идея возможного божественного существа уже давно перешла в сферу непостижимого, т. е. разрослась до полной абстракции. В противоположность этому образ бога в сновидениях соответствует архаичному представлению о природном демоне, чему-то сродни Вотану. Θεός то πνεῦμα – «Бог есть Дух» – переводится здесь в первоначальную форму, то nveO|ja значит «ветер»: Бог есть ветер, более сильный и великий, чем человек, и невидимый дух-дыхание. Примерно так же, как в еврейском, слово «рух» в арабском языке обозначает дыхание и дух[100]. Из сугубо личностной формы сновидения развивают архаический богообраз, который бесконечно далек от осознанного понятия бога. Можно было бы возразить, что это просто инфантильный образ, след памяти детства, я не стал бы спорить с подобным положением, если бы речь шла о старце на золотом троне в небесах. Однако здесь нет и следа сентиментальности подобного рода, напротив, мы имеем первобытное воззрение, которое может соответствовать только архаичной ментальности.
Эти первобытные представления, немало примеров которых я привел в своей книге «Символы трансформации», побуждают к проведению различия по отношению к бессознательному материалу, существенного различия между «досознательным» и «бессознательным», или «подсознательным» и «бессознательным». Правомочность подобного подразделения здесь не обсуждается. В каждом из понятий присутствует своя определенная ценность, и они стоят того, чтобы развивать их в качестве определяющих гипотез или точек зрения. Введенное различие, сделать которое меня заставил опыт, претендует лишь на ценность более широкой точки зрения. Из сказанного следует, что мы в определенной степени должны выделять в бессознательном слой, который можно обозначить как личное бессознательное. Материал, содержащийся в этом слое, обладает личностной природой, поскольку он характеризуется отчасти как приобретение в результате индивидуального существования, а отчасти как психологические факторы, которые с таким же успехом могли бы оказаться осознанными. Хотя, с одной стороны, понятно, что несовместимые психологические содержания подлежат вытеснению друг другом и потому бессознательны, но, с другой стороны, все же есть возможность того, что вытесненные содержания тоже могут быть осознаны и должны быть осознаны, если уж они узнаны. Мы узнаём эти материалы как личностные содержания благодаря тому, что можем проследить их влияние, или их частичное присутствие, или их возникновение в нашем личном прошлом. Они являются интегральными компонентами личности, входящими в ее «инвентарную ведомость», и их утрата в сознании означает неполноценность в том или ином отношении, и притом не ту неполноценность, которая имеет психологический характер органического увечья или врожденного дефекта, а скорее характер лакуны, которую подавленное моральное негодование стремится восполнить. Чувство моральной неполноценности всегда указывает на то, что выпавший фрагмент есть нечто такое, что, собственно говоря, не должно было бы выпадать или, иными словами, может быть осознано, если употребить необходимые для этого усилия. Чувство моральной неполноценности возникает при этом отнюдь не из столкновения со всеобщим, в известном смысле произвольным моральным законом, а из конфликта с собственной самостью, которая, исходя из чувства психического равновесия, требует восполнения дефицита. Где бы ни возникало это чувство моральной неполноценности, оно указывает также и на то, что налицо не только требование ассимиляции бессознательного компонента, но также и возможность такой ассимиляции. В конечном счете это моральные качества человека, которые заставляют его либо через непосредственное понимание необходимости, либо косвенным образом через болезненый невроз ассимилировать свою бессознательную самость и вести себя осознанно. Тот, кто продвигается вперед по дороге реализации своей бессознательной самости, должен неизбежно приводить к осознанию содержания личного бессознательного, расширяя таким образом масштаб своей личности. Это «расширение» затрагивает в первую очередь моральное сознание, самопознание, так как бессознательные содержания, высвобожденные анализом и переведенные в сознание, – это, как правило, поначалу неприятные и потому вытесненные содержания: желания, воспоминания, предрасположенности, планы и т. д. Сюда относятся содержания, которые появляются на свет тем же путем, что и исповедь, хотя и в более ограниченной степени. Другие возникают, как правило, с помощью анализа сновидений. Зачастую весьма интересно наблюдать, как сновидения выносят наверх – фрагмент за фрагментом, тонко чувствуя момент, – самые существенные элементы. Весь этот материал в совокупности с материалом сознания дает в результате значительное расширение горизонта, углубляя знание себя. Естественно предположить, что это, как ничто иное, способно гуманизировать человека и привить ему чувство меры. Но даже и знание самого себя, о действенности которого все мудрецы предполагали самое лучшее, по-разному воздействует на различные характеры. Существует немало замечательных открытий в практическом анализе, но об этом у меня пойдет речь в следующей главе.
