Зато привилегию я получил сразу.
Вызвал комиссар: «Ты теперь коммунист! Будет зеленая ракета вскочишь первым: «За Родину! За Сталина!» и вперед! Личным примером!» Легко сказать… Вскакивать не хотелось. Ни первым. Ни последним. Это после войны появилось много желающих. Тогда их почему-то было меньше.
У Александра Межирова есть стихи: «Коммунисты! Вперед!» Так было. И вскакивал. Как будто внутри пружина заложена. И бежал. И кричал. Что? Не знаю. Все равно этого никто не слышал. И я сам тоже.
Накануне был тяжелый день. Противник непрерывно атаковал. Еле отбились. Нехотя вставало солнце, первые, робкие еще лучи осветили траншею. Молодой лейтенант, командир пулеметного взвода, после тревожного полусна, поднял бинокль, чтобы осмотреть оборону противника. Луч солнца попал на линзу. В ту же секунду прозвучал выстрел снайпера. Но он его не услышал. Почувствовал сильный, резкий удар в голову и с горьким отчаянием успел подумать: «Все! Отвоевался…». Пуля попала под левый глаз и вышла в затылок.
Сколько лежал не знает. Вдруг почувствовал, как по телу прошла судорога, стал бить озноб. С удивлением обнаружил, что, вроде бы, жив. Сознание вернулось, голова была тяжелой, ее невозможно было поднять, заплывшие глаза не открывались, челюсти свело.
Пальцами раздвинул веки и увидел, что лучи солнца косо, как и перед роковым выстрелом, стелются по земле. Значит, дело идет к вечеру. Сколько же он пролежал? Часов десять? Он лежал на спине. С трудом повернулся набок. Вокруг убитые. Свои и чужие. Никого не слышно. Подтянул автомат, кое-как перевалился на живот и стал ползти. Самому из глубокой траншеи не выбраться, нужно найти пологий склон. Долго ли полз, коротко ли время остановилось. Дополз. В этом месте через траншею прошел танк. Полежал, собрался с силами и стал карабкаться наверх. На вершок поднимется, автомат подтягивает без оружия в медсанбате не примут. Цепляясь пальцами, обламывая ногти, на локтях выполз из траншеи.
Косые лучи солнца по-прежнему веером расходились по небосклону. Повсюду лежали убитые. Бой прокатился в какую сторону? и затих. На горизонте показалась редкая цепочка людей. Они шли к передовой. Время от времени наклонялись. Санитары! с облегчением вздохнул он, и пополз навстречу.
До слуха донесся пистолетный выстрел. Не обратил внимания. Раздалось еще два сухих хлопка. Насторожился. Присмотрелся. Люди были в нашей форме. Похожи на азербайджанцев.
И вдруг он понял! И будто молния ударила ему в голову!
Это не санитары! Это мародеры… Пристреливают раненых и обирают убитых. И снова черное отчаяние овладело им. Остаться в живых после смертельного ранения и погибнуть от рук своих! Какие это свои? Они хуже фашистов.
Пристрелят! горько думал он, продолжая ползти. Встретились. С трудом вывернув голову, попросил: «Ребята! Пропустите!»
И они его пропустили.
То ли сжалились над его молодостью, то ли автомат, которым он все равно не мог воспользоваться, произвел впечатление. Но они его пропустили!
Еще не веря в свое второе спасение, пополз дальше и к утру приполз в медсанбат.
…Медсанбат был другой дивизии, и его не приняли. Но дали кусочек хлеба. Есть он не мог. Рот не открывался. Отщипывал маленькие кусочки, проталкивал сквозь зубы и сосал. И полз дальше. Отдыхал и снова полз. Так дополз до госпиталя. Там приняли и перевязали. На какие сутки после ранения? Пятые? Седьмые? Счет времени потерялся.
Это не выдумка, это мой товарищ Алексей Тихонович Дуднев.
Фронтовики знают, что медсанбаты, как правило, принимали раненых только своей дивизии и очень неохотно из других соединений. Сейчас можно возмущаться сколько угодно. В наступлении идет такой поток раненых, что их не успевают обрабатывать. Вокруг палаток медсанбата скапливаются сотни людей, нуждающихся в помощи. Сестры стараются запомнить, кого привезли раньше, кто из тяжелых нуждается в срочной операции. Из операционной доносятся душераздирающие крики. Не хватает перевязочного материала. Силы медперсонала на исходе. Хирурги спят по несколько минут, прислонясь к стене. Не удивительно, что в этих условиях раненые из других дивизий воспринимались как «чужие». И это было им ужасно обидно и казалось кощунством. Фронтовая печать не раз об этом писала. Оправдывать это нельзя. Но понять можно.
В батальоне был молодой солдат Черепанов. Так случилось, что батальон освобождал его родное селю, где оставались мать и девушка. Село была занято неожиданно, никто не подозревал, что русские так близко. Дом находился на окраине. Распахнув дверь, он увидел свою мать. Но в каком виде! Мать была сравнительно молодой женщиной, едва за сорок. Она была накрашена, завита и совсем не выглядела несчастной. Рядом, в таком же расфранченном виде, стояла его девушка… Забежали соседи, сказали, что мать открыла публичный дом для немцев и вовлекла в эту грязь его девушку! Черепанов весь затрясся. И застрелил мать! Хотел застрелить и девушку, вошедший комбат не дал.
Публичные дома для оккупантов были не редкостью. Этих женщин ненавидели больше, чем немцев.
Училище было в Молотове (Пермь), где Давид Кушнер жил. В 1943 году, надорвавшись на непосильной работе, умерла мать. Единственный сын. Братьев и сестер не было. Отца он не помнил. Пошел к начальнику училища генералу Коратаеву. И тот отказал! Училище, мол, будет грузиться на фронт. Это было вранье. И они оба это знали. Что делать? Мать. Больше никогда не увидит. И он ушел в самоволку. Всю ночь просидел у ее изголовья. На похороны не остался. Хоронили соседи. На проходной его уже ждали. Сорвали погоны, отобрали ремень, отстегнули хлястик, руки назад. Построили училище: «ПОД ВИДОМ (!) похорон матери пытался дезертировать. Надо расстрелять, но мы решили отправить в штрафную роту». Никуда не отправили. Десять суток просидел на строгом аресте хлеб и вода. Устроили спектакль для курсантов.
Под Шяуляем, когда перевал войны был уже позади, нашу оборону перешел человек. Был он без оружия, в поношенной гражданской одежде, никаких документов при нем не было. Быть может, бежал из лагеря и пробирался домой? На свою беду он ни слова не понимал, ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца то же самое. А он говорил и говорил, пытаясь что-то объяснить. Скорей всего это был латыш иди эстонец, но никто не знал ни латышского, ни эстонского языка. Проще всего было отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо послать конвойного. Расстрелять проще. Как говорил «великий вождь»: нет человека нет проблемы. Я пытался предотвратить расправу. Начальство посмотрело на меня с недоумением. Еще и обругали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
