Тащит черта из болота! Эх, дубинка, ухнем!..
Тяжелая бечева плеснулась по речной поверхности, затем натянулась туго, как струна, от бурлацких спин до самого раскрашенного носа баржи. Послышался припев песни, и люди враскачку, не спеша прошагали под бугром мимо Верещагина и Степана, даже не взглянув на них.
— Картина, в которой нет прелести, а все же картина, — проговорил убежденно Верещагин. — Есть тут над чем поразмыслить! Тяжкий, подневольный труд, изнеможение одних ради обогащения других. Вот где надрываются люди для того, чтобы сыто, вольготно, роскошно и распутно жилось вон тому и подобным ему паукам, что сидит за самоваром на палубе… Это же картина!..
— Кому — картина, а кому слезы. Думаешь, им легко? — вымолвил Степан. — След в след идут, как голодные волки.
— В том-то и дело, что нелегко!
— Летняя дороженька в Питер. По речной воде да по бурлацкому поту мильёны пудов груза идут. И самая что ни есть голь перекатная.
— Люди эти создают богатство, только не себе. Пример наглядный несправедливости. Когда же будет на земле правда? — задумчиво спросил Верещагин. Степан опять ему напомнил:
— Не такой свободы мы от царя ждали. Может, еще и образуется, но пока облегчения нет и нет.
Подошла вторая пестрая бурлацкая ватага.
— Давай, Степан, пойдем за ними.
— Пойдем, глядишь, до Пертовки время незаметно пробежит, да опричь того послушаешь, как у этих людей ребра хрустят.
Немного приотстав от бурлаков, пошли они по их следам, по протоптанному бечевнику. Нетерпеливый Катайко бежал впереди всех и часто оглядывался, не теряя из виду незадачливых охотников.
Перед утром с передней барки послышался звучный голос караванного:
— Эй! Зачаливай! Кашу варить!..
Две баржи пристали к берегу. Крепкими канатами причалились за прибрежные огромные сосны с обнаженными корнями на желтом сыпучем песке. Бурлаки разожгли костры, появились прокопченные котлы на таганах, закипела вода с пшеном, запахло гарью. Уставшие на большом переходе, бурлаки похлебали из общих котлов каши, запили речной водой и вповалку, тесной кучей легли отдыхать. Скоро из-под лохмотьев рваной одежды раздалось дружное, с присвистом, храпение. Верещагин вернулся в Любцы. Впечатление от бурлацкой ватаги не давало ему покоя. В то лето, живя в Любцах, он почти каждый день выходил на берег Шексны посмотреть на караваны барж, на бурлаков, проходивших из Рыбинска в Петербург. Из тех бурлацких ватажек, запечатленных им много-много раз в натуре на берегах родной реки, в его представлении возник план картины. Был уже сделан беглый набросок красками: густая толпа, в несколько десятков человек, надрываясь, идет по берегу, за ней еще бурлацкая артель. На гладкой поверхности реки тянутся баржа за баржей. Сделав набросок картины, Василий Васильевич приступил к разработке этюдов. В Пертовке он собрал бурлацкие «костюмы» — лохмотья. Не было недостатка и в натурщиках. Отец раздобрился: отвел в барском особняке самую большую комнату для работы. В стену были вбиты крюки, за них зацеплены бечевы с лямками. Эти лямки натурально, как бурлаки на Шексне, тянули любецкие и пертовские мужики. Охотник Степан, сторож Максим, садовник Илья не прочь были позировать художнику, благо заработок на этой легкой работенке, возбуждавший у них смех и недоверие, приравнивался к заработку настоящих бурлаков.
План картины окончательно созрел в голове художника, но замыслу этому не суждено было осуществиться. Василий Васильевич уезжал в Петербург с бурлацкими этюдами и набросками пришекснинских пейзажей. В карманах было пусто. Отец не дал ни гроша. Мать не имела денег. Провожая его, она заливалась слезами, говоря, что, наверно, в последний раз с ним видится. Верещагин с горечью думал о том, что забота о существовании заставит его надолго отказаться от работы над «Бурлаками». Василий Васильевич не ошибся. В Петербурге он был вынужден заниматься выполнением мелких заказов ради заработка, пока не представилась возможность поехать в Туркестан. О шекснинских бурлаках поневоле пришлось забыть.
Верещагин в Туркестане
В Петербурге Верещагин побывал у своего бывшего учителя — профессора Академии художеств Бейдемана. Зная непоседливость и любознательность Верещагина, Бейдеман сказал ему:
— Василий Васильевич, я слышал, что в Туркестан назначен генерал-губернатором Кауфман. В скором времени он собирается туда ехать. Не желаете ли вы отправиться в Туркестан? Кауфману нужен художник, который мог бы в рисунках и полотнах изобразить этот новый край и показать действия русских войск. У нас в Академии не нашлось желающих отправиться в такое далекое и долгое путешествие. Ужели откажетесь?..
Василий Васильевич выслушал предложение Бейдемана, сказал:
— Поеду. Пусть мои «Шекснинские бурлаки» подождут. Будет время — вернусь к ним. Поеду. Посмотрю войну, какая она есть. Поработаю. Но поеду только в качестве вольного художника. — Так решил Верещагин и, взяв альбомы лучших своих зарисовок, отправился в министерство внутренних дел на прием к Кауфману.
Плешивый генерал, покручивая усы, сидел за огромным дубовым столом и рассматривал карту Средней Азии. На плечах у генерала тяжелые, отделанные серебром эполеты, на груди — кресты, звезды и аксельбанты.
«Важен…» — подумал Верещагин, выкладывая перед генерал-губернатором свои рисунки.
— Что ж, рисунки неплохие, — заметил Кауфман. — Особенно кавказские. Полагаю, из вас толк получится. Ага, вы из гардемаринов! Превосходно! Значит, военная дисциплина вам не страшна? На первых порах будете прапорщиком, а дальше — по заслугам и честь. Собирайтесь в путь-дорогу.
Решительность генерала понравилась Верещагину. Другой бы на его месте повернулся через левое плечо и удалился, как по команде. Но Верещагин задержался и, стоя перед Кауфманом, разговор завел не по-военному:
— Ваше превосходительство! Мне чинов не
