не задержался в Петербурге, проехал поездом до Твери, пересел на колесный пароход и скоро оказался в Любцах. Появление его было неожиданным. Отец, завладев на старости лет наследством, оставшимся после умершего брата Алексея, не замедлил покинуть квартиру в Петербурге и вместе с женой переехал обратно на Шексну, но не в Пертовку, а в Любцы. Здесь место было более живописное, село большое, и не бревенчатый, а каменный особняк возвышался над усадьбой.
Родители и немногочисленная дворня встретили приехавшего из-за границы художника приветливо и радостно. Старик теперь по-другому смотрел на сына. Нравоучения, наставления, строгости были излишни. К тому же у отца хватало хлопот по хозяйству, сводившихся к распродаже лесных участков, сенокосных угодий и сбору с мужиков оброчных недоимок за земельные клочки. Расспросив сына об учении в Париже и посмотрев привезенные им рисунки, отец воздержался от похвалы, но был доволен результатами учения. На другой же день оя выехал в Череповец в лодке-семерике за покупками для гостя, а Василий собрался побродить по знакомым родным местам, пришекснинским понизовьям, и поохотиться на дичь. Мать теперь не мешала, не перечила сыну, лишь поглядывала, как он тщательно чистил дядину двустволку и в кухне на шестке отливал свинцовую картечь для зарядов.
— Ты бы, Вася, лучше почитал «Записки охотника» господина Тургенева, чем без толку бродить. Ах, какой чудный писатель!..
— Читал, маменька, трижды читал. Прекрасный писатель! Кстати, я его однажды видел, когда учился в младшем классе Морского корпуса. Правда, я еще не успел тогда прочитать его книг. Но помню, все мы смотрели на него как на бога…
— Ну, уж ты и сказал!
— Ей-богу, мама! Высокий, важный ходил он по нашей казарме, а мы все притихли и глядели на него. Привез он тогда в корпус на учение своего племянника, бойкого карапуза. А тот — отчаянная башка — поучился неделю и сбежал. Тогда Тургенев привез его в корпус вторично и сказал, что если не станет учиться, то будет без жалости нахлестан арапником. И что же, карапуз больше не убегал… Ну, мама, готовь горшки и латки, не сегодня-завтра утятина-гусятина будет!..
— Да не броди долго-то! Вся истоскуюсь. И ничегошеньки-то ты не принесешь. Знаю — твои заряды никакой дичине вреда не причинят. Ступай с богом!..
Рано утром Верещагин вышел за ворота господской усадьбы. Рыжий лохматый пес увязался за ним. По тропам у овинников и задворок, где так приятно пахло свежей крапивой и конопляником, он прошел никем не замеченный в овсяное поле и по межам, вдоль узких полос, вышел к опушке смешанного леса. Лес был такой же, как и прежде, только заметно вырос кустарник и мелкий осинник. Было раннее июльское утро. Навстречу Верещагину неслись птичьи голоса: старательно заливались соловьи, вдалеке перекликались вещуньи-кукушки, в густой траве на полянках кряхтели коростели. Солнце медленно поднималось и сгоняло серебристую росу с травы. Пробираясь перелеском к Пертовке, Верещагин решил испробовать ружье, благо подвернулся для этого повод: огромный сытый ястреб в бирюзовой вышине гонялся за двумя увертливыми жаворонками. Верещагин вскинул ружье и, нацелясь, выстрелил из правого ствола. Ястреб покачался в воздухе, выронил несколько перьев и, потеряв из виду исчезнувших жаворонков, продолжал, не снижаясь, кружить над лесом. И вдруг вблизи грянул еще чей-то выстрел, ястреб камнем полетел вниз.
— Вот как надо бить! — услышал Верещагин голос из кустов.
Собака бросилась к ястребу и, схватив его за крыло, с трудом потащила в сторону Верещагина. В кустарнике между деревьями показалась плечистая фигура охотника Степана. Он на ходу продувал ствол своей неизменной фузеи и ворчал на собаку:
— Катайко! Катайко! Мой ястреб, куда поволок?.. Рыжий пес, услыхав знакомый Степанов голос, выпустил добычу.
Так встретились старые приятели. Лишь по голосу узнал Степан Василия Васильевича: — Васятка! Ты ли это? Такой молодой, и с такой бородой! Я думал, это дьякон из Любецкого приходу. Тот иногда постреливает. И собаку у твоего отца берет иногда. Какой детина стал!.. — Степан откинул ружье в сторону и, сняв с головы поярковый дырявый колпак, отвесил низкий поклон Верещагину:
— Надолго ли пожаловал, Василий Васильевич?
— Пока не надоест, погощу. А ястреба-то ты здорово подсек!
— Еще бы! У тебя ружьишко приглядное, а не убойное, ты небось дробью бьешь, кругляшками? А я из своего всегда свинцовой сечкой, наповал… — Степан поднял ястреба и стряхнул с него на траву густые кровавые капля.
Узнав, что Верещагин вышел поохотиться на целый день — до ночи, Степан сказал:
— День хороший, полтины стоит. Изволь, коли не погнушаешься, поброжу с тобой. Давай поначалу ястреба в Пертовку отнесем. Я тебе, Васятка, прости, что так зову, чучело из него на память сделаю.
Они привернули в Пертовку и зашли в старую, вросшую в землю Степанову избу. Прошло почти шесть лет со времени раскрепощения крестьян, но, как приметил Верещагин, от своей бедности Степан не избавился. Словно угадывая его мысли, тот заговорил не без досады:
— Не такого освобождения ждали мы от царя. Земля в копеечку обходится, а где ее возьмешь, копеечку-то! Заработки только на Волге или в городах. Из нашей Пертовки восемнадцать мужиков да парней и десяток девок в город на отхожие заработки подались с весны… полюбится, так и не вернутся. Мои бы годы помоложе, не усидел бы в деревне… Ну как — в лодке по Шексне или пешком побродим?
— А ты не устанешь пешком? — спросил Верещагин.
— Нашел о чем спрашивать! А ты попробуй за мной угнаться!
Степан взял краюху черного хлеба, узелок соли; за голенище засунул неуклюжий, острый, из обломка косы, нож, прибавил в роговую пороховницу пороху, зарядил кремневое ружье и под веселый лай Катайки пошел рядом с Верещагиным вдоль Пертовки в гору, мимо старой верещагинской усадьбы с забитыми окнами.
— Домище-то какой пустует, — сказал Степан. — Конечно, в Любцах — усадьба получше и село повеселее.
