– Знать всё невозможно. И вы об этом тоже знаете.
– Я слишком много знаю, Мариночка.
– Поэтому и пьёте много?
– Может быть. Так ты едешь вечером со мной?
– Еду, Виктор Тимофеевич. Вы такой лапочка! Уговорили.
– И не пытался.
Коньяк мы так и не допили. Помешала пожарная проверка. Не хватало пять огнетушителей по инструкции. Пришлось отдать товар по себестоимости в кредит.
Ненавижу я работу пожарников! Интимный разговор нарушили, суки!
Мариночка отработала по полной программе. Шлюха из неё вышла бы высококлассная!
Я ей сказал:
– В Голландию тебе надо. Там всегда была бы при деле. И деньгах. Улицу Красных Фонарей знаешь?
Ничего не поняв, пьяная, Мариночка сказала:
– Старый конь! Борозду испортил! Мне плохо…
Наверное, зря я предложил вначале выпить.
Сотовый надрывался.
– Виктор Тимофеевич, возьмите трубку. Ваш звонит. Раздражает!
Я было хотел вырубить телефон, но увидел, что это Воробьёв.
– Да, Валера!
– Витёк, я к тебе еду на такси.
По голосу видно было, что Воробьёв – в хлам!
– Что случилось?
– Потом.
Валера не вошёл в квартиру – ввалился. На нём были шорты, футболка и тапочки: домашний вариант. В пакете пять литров пива. Пиво было кстати, сам Воробьёв – нет.
– О! – сумел сказать он и выбил чечётку. – Мясо!
– Это кто? – спросила Мариночка сонным голоском.
– Начальник полиции нравов.
– Я больше никому не дам. Не хорошо мне… Нахал вы, Виктор Тимофеевич.
Воробьёв прилёг рядом с ней на диван.
– А я с женой поругался. И вовремя это сделал.
– Я догадался, Валера.
– Она спит? Как её зовут?
– Мариночка пьяна. Ты для неё что шёл, что ехал. В данный момент. Раньше ругаться с женой надо было. Тогда был бы и секс. Может быть.
Валера откинул одеяло, мутным взглядом окинул голое тело девушки, сказал:
– Красивая! Моя жена была когда-то такой же. Двадцать лет назад.
– Забудь!
– Забыл, Витёк. Только сейчас вспомнил.
Мариночка как будто не пила. Сразу видно – молодость! Она бегом отыскивала свою шмотку, одевалась.
– Я с кем-то спала ещё? Не помню, – она смотрела на храпящего Воробьёва.
– Успокойся!
– Виктор Тимофеевич, мы опаздываем на работу.
– Я вызову такси. И скажешь Щербакову, что я тебе звонил и предупредил, что задержусь на пару часиков.
Пива не было: выпили ночью всё. Воробьёв позвонил сыну. Сказал, чтобы тот пригнал его машину.
– Валера, – сказал я, – ты в плохой форме.
Он оглядел себя, перезвонил снова сыну, сказал:
– Олежек, не забудь в прихожей мою милицейскую форму.
– Витёк, с горла пить самогон могу, с горла пить водку – не могу. Не пить совсем?
Воробьёв смотрел в мою сторону с надеждой. Его руки дрожали, щёки и веки отвисли. Запах дорого одеколона (уже моего) не скрывал вчерашнего перегара – наоборот, усиливал. Он верил, что я скажу ему последнюю его же фразу.
Я ответил:
– Как хочешь, Валера. Я умею по-всякому. Будешь?
Рука потянулась к бутылке. Я отдал ему вожделенную жидкость, он снял пробку, глянул на меня, как в последний раз, и засадил полствола.
– Знатный ты булдырь!
2008 годЁдок2
1
То, что должно было случиться, – случилось. Музыка на мгновение смолкла. Со стороны танцующих послышались возбуждённые голоса. Лёвушкин почувствовал, что говорят о нём. О том, как плохо он танцует. Ему показалось, его оскорбляют. За то, как неуклюж он в танце. Отчётливо слов, естественно, он не слышал, но видел, как некоторые дамы показывают в его сторону пальцем. Мол, косолапый медведь.
Лёвушкин вышел из круга танцующих почти сразу, как только зазвучала музыка. Одна дама, которая ему очень нравилась, прокричала: «Смешной!» Это стало приказом: уйди в сторону. И он ушёл. Вообще, Лёвушкин не хотел идти на корпоратив. В последние дни он чувствовал себя, мягко выражаясь, неважно. Второй день не ел, не хотелось. И за общим столом не съел ничего – казалось, его сейчас вырвет ото всех этих изысканных блюд. Всё приелось! Стало безвкусным, набило оскомину. Но шеф объявил, кто не придёт – будет наказан. А наказанным Лёвушкин быть не хотел.
Музыка заиграла с удвоенной силой. Дама в коричневом платье вышла вперёд, скинула туфли на высоком каблуке и стала танцевать босиком. Вокруг неё образовался полукруг приплясывающих сослуживцев. Она озорно поглядывала на Лёвушкина. А после вытащила его на танец. Всё произошло неожиданно. Лёвушкин сопротивлялся, чтобы его оставили в покое, а затем у него потемнело в глазах, и он потерял сознание.
Очнулся у себя дома. Его кто-то привёз на машине. Доставил прямо до постели, раздел до трусов. Кто это был – было не важно. И этот кто-то был не один. Алкоголь Лёвушкин не употреблял.
Он вышел на балкон – стояла чудесная летняя ночь. Небо было усыпано звёздами. Луна падала в море. На востоке заря слегка окрасила небо кровью. Утро обещало наступить на пятку любому, кто должен был проснуться спозаранку.
И тут Лёвушкина вырвало! Он сделал вдох, выдох и его снова вырвало.
Стало легче. Лёвушкин вспомнил вчерашний корпоративный вечер, даму в коричневом платье; свою отключку он не помнил по естественным причинам. И это вызвало неудовольствие. Но о чём-то другом Лёвушкин вспоминать не мог. Именно дама в коричневом платье, которую звали Надежда, не давала ему покоя. И он понимал, думать о том, что прошло – бессмысленно, так как оно уже позади. Думать о том, что будет, когда он придёт на работу, сядет в своё кресло в офисе, – бесперспективно, так как всё может измениться в любую минуту и пойти совсем не так, как он себе представляет. Поэтому самым мудрым будет жить здесь и сейчас…
Но как быть без неё, без Надежды? Той самой дамы в коричневом платье?
А всё началось из ничего. Сколько себя Лёвушкин помнил – он всегда был один. Родителей у него тоже не было. Воспитывался он в детском доме. Где у него тоже не было ни друзей, ни подруг. Правда, учился хорошо. Поступил в университет. А по достижению восемнадцати лет государство предоставило ему однокомнатную квартиру в новом доме. Как сироте. Весь дом заселяли сироты. Одни женились, другие выходили замуж, а Лёвушкин так и оставался «сиротой». Ограниченный стенами своей квартиры, он считал ограниченным себя в своих чувствах. Причина? Потому что был толст! Его это смущало. Не давало покоя. Близость моря, курортный город – ещё более раздражали по понятной причине. Диеты не приносили пользы. А для занятий спортом Лёвушкин был слишком ленив. Работа – дом, работа – дом; дом – работа, дом – работа. И всё! Ничего!
В какой-то момент он подался в религию. Вера должна была помочь ему жить. Но вскоре разочаровался. «Всем гореть в аду придётся!» – слышал Лёвушкин, но не чувствовал помощи. А государство, предоставившее жильё однажды, только и твердило: готовьтесь к войне, тяжёлому труду. Нравственность превратилась в указку, замечающую одни недостатки. Собственные решения и представления исчезали в волнах чужих стереотипов.
И так на протяжении тридцати лет.
Лёвушкин оставил дверь балкона открытой – пусть комната проветрится, – включил телевизор. Шли новости. Диктор объявила, что страна оказалась в изоляции, экономическое развитие пойдёт вниз. Всем гражданам стоит затянуть пояса.
Палец автоматически нажал копку на пульте «off». Право, ему есть не хотелось. Это странное чувство приводило Лёвушкина к некой эйфории. Особенно на фоне последних экономических и политических событий – проживу, сумею прожить! Хотя на подсознательном уровне он понимал, что ему надо чем-то питаться, чтобы брать физические силы. Но есть он не мог то, что едят все. И это ему не казалось странным. Лёвушкин считал себя особенным. Всегда. И вот прямо сейчас он решил, что стал солнцеедом. Еда ему не нужна. Достаточно несколько раз выйти на улицу днём, чтобы получить свою порцию живительной энергии.
Он закрыл балкон, стало зябко, прохладный ветерок дул с моря, лёг под одеяло. Два дня выходных, сегодня и завтра. В понедельник – опять на работу. Может, сумею похудеть? С этой мыслью Лёвушкин снова уснул.
2
На Востоке воевали. На Западе строилась стена, там шли тяжёлые работы по возведению «железного занавеса» до поднебесья. На Севере происходило оледенение, там растапливались ледники, чтобы на Востоке и Западе никто не замёрз. На Юге отдыхали. Те, кто воевал на Востоке, и кто топил ледники на Севере. Лёвушкин тоже работал, но ему повезло родиться на Юге, чтобы не работать на Западе и не растапливать ледники на Севере; ему повезло родиться очень толстым, чтобы не воевать на Востоке. Но ему не повезло, как он считал, родиться худым, чтобы быть счастливым и не участвовать при этом в войне на Востоке или работать до изнеможения на Западе или Севере.
С Юга многие, кто мог воевать, – не воевали на Востоке, кто мог по-настоящему работать – не работали на Западе и Севере. И при всём при этом, виделось Лёвушкину, эти люди не испытывали угрызения совести, оставались безмятежными и счастливыми людьми. За пределами Востока, Севера, Запада и Юга существовала демократия с элементами диктатуры. А посередине всей этой вакханалии присутствовал «патриотизм» – горькое слово. Лёвушкин предполагал, что настоящий патриот либо со сломанной судьбой или в могиле, то есть на Западе, на Севере или Востоке. Но вслух об этом не говорил. И снова жалел себя, что не отличается от патриотов, хотя живёт на Юге.
