Дон Никола прощал внезапную бледность на лице знакомых, которые сталкивались с ним на людных центральных улицах; он насквозь видел и тех, кто изображал радость, а сам тревожно шарил по карманам в поисках амулета, и тех, кто, не стесняясь, делал не поддающийся описанию грубый жест заклинания от сглаза; он не только не сердился, но старательно повторял все, что делали и те, и другие, в наивной надежде сделать принятые меры еще более эффективными. Врожденная доброта побудила его завести специальную тетрадочку, где он вел учет всех умерших или пострадавших от несчастного случая, которых молва приписывала ему: в честь первых он заказывал время от времени заупокойные мессы, вторым посылал анонимные письма, вкладывая в них небольшие денежные суммы. Правда, дон Никола не соглашался, когда его обвиняли в том, что именно он после войны устроил памятную эпидемию испанки, которая унесла десятую часть неаполитанцев и которую в каждом районе приписывали своему собственному мастеру сглаза. Может быть, он решил это отрицать просто потому, что столько умерших не поместилось бы в его тетрадочке; и тем не менее, слыша о людях с дурным глазом из районов Стелла, Пендино, Порто, Кьяйя, Святого Иосифа, на которых тоже возлагалась вина за испанку, он испытывал какое-то странное чувство соперничества. Говоря коротко, ему, наверное, хотелось вот чего: померяться с ними силой, противопоставить влияние влиянию, победить или потерпеть поражение, но хотя бы частично освободить от сглаза свой любимый Неаполь — камни Неаполя и его людей. Но именно тогда, когда дон Никола начал разрабатывать сложнейший план действий, ему исполнилось пятьдесят, он влюбился и умер.
Есть в церкви дель Кармине чудотворное изображение Мадонны, в честь которой ежегодно устраивается праздник: религиозные церемонии, гирлянды лампочек в переулках, концерты струнных инструментов на специально сколоченных разукрашенных помостах, и поголовное праздничное отравление треской под соусом. Поздно вечером устраивается «поджог» колокольни, то есть взрыв вертящихся колес, которыми оплетают по этому случаю священную башню. Перед искушением этого зрелища, которое привлекает на площадь бесчисленную взволнованную толпу, дон Никола никогда не мог устоять. Все произошло мгновенно — будто чья-то рука опустилась ему на плечо. С балкона, заполненного смеющимися людьми, свесилась женщина лет тридцати, рыжеволосая, плотная, белокожая. Звали ее Эльвира Куоколо, я знаю это, потому что на следующий день о ней писали газеты. Дону Николе показалось, что она на него посмотрела. Возбуждающий запах ацетилена, воздух, насыщенный испарениями моря, — все побуждало к безумствам. Вспыхнула колокольня. Отражения разноцветных огней, пробегавшие по пышному телу прекрасной Эльвиры, то одевали его в шелковую власяницу, то осеняли пышными опахалами, то накидывали на него шаль с бахромой. Согнутая в локте обнаженная рука, крутизна пышной груди — все принимало в этом мелькающем свете особую подчеркнутость. «Мадонна дель Кармине, какая женщина!» — подумал охваченный любовным порывом дон Никола, и в ту же минуту с пылающей колокольни со свистом сорвался огромный кусок фейерверочного колеса и вопреки всем правилам пиротехники упал на балкон прекрасной Эльвиры, которая тут же вспыхнула, вся осыпанная фосфором. Попытки унять огонь не увенчались успехом. Что ж, судьба. Дон Никола лишился чувств. Его узнали.
— Не трогайте его, — закричал кто-то, и вокруг него сразу же образовалось огромное пустое пространство; он открыл глаза в тот момент, когда последний вертящийся круг потухал на колокольне, и оголившиеся колеса остановились, сделавшись похожими на орудия пыток.
Сразу же после этого дон Никола заболел телом и духом. Он любил теперь выглянуть из окна на площадь и вызывающе крикнуть:
— А ну-ка, аплодируйте мне, а то как начну думать про всех вас, про каждого в отдельности!
Но пришел и для него час расстаться с жизнью. Католический священник, правда турок по национальности, бывший в Неаполе проездом, согласился дать ему отпущение грехов. Дон Никола поведал ему все, что знал о самом себе, поблагодарил газовую компанию, заявил, что не таит зла против жителей своего района, а в заключение сказал:
— Если кому приснится, будто я сообщаю ему номера выигрышей в лотерею, скажите ему, что в его же интересах лучше не играть.
Вот так вот жил, любил и умер самый хороший и самый плохой из неаполитанцев с дурным глазом, которых мне довелось знать; и когда я пытаюсь понять, почему все напасти в Неаполе так прилипчивы, и в то же время так отходчивы, я вспоминаю дона Николу и вздыхаю.
Из книги «Святой Януарий никогда не говорит „нет“»
Святой Януарий никогда не говорит «нет»
«Как славно, что мне довелось побывать в Неаполе именно сейчас, когда месяц март еще не закончился», — подумал я.
В марте Неаполь подобен девочке с букетом фиалок, идущей к своему первому причастию. Он испрашивает отпущения своих зимних прегрешений: снегопада двадцать девятого декабря, дождя и ветра в последнюю январскую неделю, гололедицы, падений и переломов под аркой Мирелли пятнадцатого февраля и тому подобного. Каждым оконным стеклом говорит он: «Меа culpa», получает прощение и причащается солнцем вместо облатки, потом встает с колен, смотрит, щурясь, на показавшееся из-за Везувия облачко и считает до шестидесяти. Через минуту небо становится свинцовым, дома мрачнеют, залив ходит ходуном, стряхивая со спины валы, которые забрызгивают фасады фешенебельных гостиниц и даже иного англичанина, нежащегося в постели у себя в номере. Покрываются изморозью усы у тех, кто пьет у киосков лимонад и минеральную воду; воспаление легких валит с ног жителей Борго Лорето, в Вомеро свирепствует ревматическая лихорадка, женщины в Ареначчо задыхаются, пытаясь раздуть огонь в жаровнях. Иисусе, Иисусе, Иисусе, что за наказание!
А назавтра просыпаешься в луже пота, сквозь ставни прорываются снопы света, похожие на отблески пожара, но нет — это солнце, это весна, это Неаполь, это бог, это дьявол, это безумный месяц март!
Помню одно мартовское воскресенье в известном ресторанчике в Пульяно: когда были поданы закуски, за окнами стояло лето, и пока я ел, мне казалось, что у меня на глазах под столами вырастают овощи. Какие-то субъекты, видимо, сливки преступного мира, отмечали в этом же заведении наступление весны, удостаивая своего одобрения эту благодатную напасть. Время от времени их грубые голоса умолкали, и в благочестивом молчании каждый из них пил горечь неуверенности и страха из бокала с изысканным вином. Они ждали артишоки, когда март сыграл с ними злую шутку; появившийся в дверях кухни хозяин ресторана увидел перевернутые столы, плавающие по желтой луже полуметровой глубины, поверхность которой дырявили падающие градины; куры и молодчики взгромоздились на какие-то бочонки, крики «мать-перемать!» искажали лица сотрапезников, и вскоре между ними завязалась драка. Что еще оставалось им делать!
В неаполитанском марте смешались все месяцы года. В характере марта, в его красках нашлось место молодому вину и розам, нарождающейся и увядающей листве, смеху и слезам. Этот месяц, как никакой другой, соответствует духу и облику Неаполя со всеми его горестями и мимолетными радостями; в этом месяце город празднует свой день рождения; в этом месяце больной чахоткой видит, как кровь с его носового платка переносится на небо, и говорит: «Ну, что бы там ни было, до осени я теперь доживу». Март — это месяц праздника святого Иосифа и пасхи, даже в те годы, когда пасха приходится на апрель. Все, что может дать апрель, март уже дал на юге. Верьте мне, господь воскресает в Неаполе: в каком еще краю можно осознать, что ты снова появился на свет, где еще, если не здесь, можно ощутить себя человечнее, моложе и беднее среди людей, знающих по давнему опыту, что значит быть распятым и снятым с креста? В марте приходят к нам ягнята — живые, разумеется, — от их блеянья и колокольчиков мы ворочаемся в постели, и кажется, что последнее дуновение ночного бриза переворачивает страницы раскрытой книги сказок, оставленной с вечера на подоконнике.
Тот, кто в состоянии купить ягненка, обязательно подарит его своим детям; они украшают его лентами, приучают возить тележку и водят пастись к виллам на Каподимонте, пока не приходит время его зарезать; мальчишки втыкают на бегу большие шпильки в спины черных козлят, играя в корриду, и ругать их бесполезно: «Все равно им завтра умирать», — возражают они; а вот в Салита Стелла в тысяча девятьсот тринадцатом году одна девочка выбросилась из окна, когда увидела, как мясник заносит нож над ее ягненком. После этого прогремели две войны, и вы хорошо знаете, что это было, так что сегодня мне не хотелось бы быть ни ягненком, ни быком в руках детей какой бы то ни было страны.
