Внутренний голос подсказывает ей: она уже никогда не увидит этот город, что прожигает взглядом ее спину. Она рада избавиться от него. Старение – беспрестанные утраты: то, что в молодости кажется жизненно важным, со временем оказывается неважным. Кожа сброшена, валяется на дороге, ее подберет и понесет дальше новая молодежь.
Когда Мари выезжает из последнего туннеля потайного подземного хода лабиринта, слабый отблеск приближающегося утра лежит на аббатстве, таком далеком на холме. Мари обмякает от облегчения, кобыла легонько подрагивает от усталости и бредет, опустив голову.
Как радуются монахини, что она вернулась невредимой, как сияют их лица. В этом месте им не нужно носить личины, Мари защитила их от опасности, они так уязвимы, что ей кажется, будто она может ранить их даже излишне пристальным взглядом. Она кротко просит приготовить ей ванну и подать завтрак в сад, она хочет, чтобы доброе солнце прожгло ее кожу, согрело кости, промерзшие в этом странствии.
Даже в столь ранний час старые и дряхлые монахини сидят на скамье близ желтеющей россыпи монет эхинацеи. Вевуа скалится на Мари, как собака, лягает ее искалеченной ногой, Амфелиза (ее снова разбил удар), Бургундофара, она все время падает, кости ее такие хрупкие, что она сломала бедро, Эдита лишилась сна и бродит ночь напролет, точно призрак, зовет свою мать. Слабоумная Дувелина, завидев Мари, хлопает в ладоши, встает, но меняется в лице, в ее взгляде мелькает лукавство. Слышится шелест, словно дождь моросит на сырую землю, Дувелина приподнимает подол и мочится, вокруг ее башмаков собирается лужа. Мари так устала, что может только смеяться вместе с безумной монахиней, тогда как все остальные пожилые или дряхлые сестры отпрыгивают, отступают, отползают в ужасе от лужи, ширящейся под Дувелиной и Мари.
В разгар лета приходят дожди, от промокшей насквозь земли, канав и луж возле пруда исходят миазмы, и половина монахинь заболевает от скверного воздуха. Даже Мари занемогла так тяжко, что ее переводят в лазарет и порой по ночам она лежит меж умирающими, а то и умершими.
Она слышит, что дождь перестал, она слышит в долгом своем жару, как влага испаряется от земли, оставляет ее сухой, сухой на много дней, на целую знойную неделю.
От сильного жара у Мари делаются судороги, очнувшись, она видит, как мелкий сияющий синий бес огненными щипцами сжимает кончик ее языка. Когда Мари опомнится, Нест и Беатрикс скажут ей, что она в припадке откусила себе кончик языка.
Лекарки тихо переговариваются в углу, но бодрствующая часть сознания Мари их слышит и понимает: они опасаются, что она умрет. С их словами в лазарет входит Смерть и мрачно сторожит в углу кельи.
Ночью, очнувшись, Мари видит, что Смерть склонилась над сестрой Сибиллой, когда Мари только приехала в аббатство, та уже была старой, Сибилла много трудилась, никогда ни на что не жаловалась – может быть, потому что родилась без голоса, – и Смерть прижимает губы к ее губам, выпивает из монахини дыхание жизни.
А потом, так и не утолив жажду, Смерть разделяется надвое, и вторая ее голова наклоняется над юной сестрой Гвладис, валлийской принцессой, ее забрали в наказание из мятежной семьи и отдали в монахини, ведь если бы ее не отдали Богу, она рожала бы сильных, умных валлийских дворян, и те тоже непременно роптали бы на власть английской короны.
Души монахинь исходят из тел сквозь раскрытые рты, и обеих всасывает черная тень Смерти.
Позже, когда она снова сумеет сидеть и держать перо, чтобы лихорадка не вырывала его из руки, Мари запишет, чему стала свидетельницей, в Книгу видений.
Смерть не забрала меня, пишет Мари, но я была как перо, которое несет течением. Меня уносило за милыми сестрами, восходящими на небеса.
Мы поднимались все выше и выше по небесному своду к теплу рук Господа. Тело мое ощущало себя ястребом, когда невидимые порывы ветра несут птицу в своем течении и она не машет крыльями, а величественно парит над землей.
Наконец я очутилась на облачной равнине, сестры вознеслись, оставив меня одну, и на этой бескрайней равнине над облаками, насколько хватало глаз, высились семь башен, одни ближе к тому месту, где я покоилась на ветру, другие было почти не разглядеть.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
До ближайшей башни было рукой подать, я приблизилась и заглянула в окно. И увидела своих давно усопших сестер, одни в золотых одеяниях, другие облеченные в свет, а третьи, как аббатиса Эмма, в великих терновых венцах; все сестры громко молились.
Под ногами своими, далеко внизу, на земле, я узрела четырех зверей Апокалипсиса: льва, буйволицу, орла и ту, что с женским лицом, все с крыльями, тела их были исполнены мигающих очей. Звери, истекая слюной, с воем пытались вскарабкаться на стену башни, ползли по камням, как тритоны, и так проворно забрались наверх, что кровь моя заледенела в жилах.
С пришествием зверей сестры в башне стали молиться громче, истовее и вскоре затянули духовную песнь. И в пении приблизились к молитве, ибо пение – святая святых молитвы, голоса их мешались, сплетались. Из-за их голосов началось великое землетрясение, и камни башни тряслись и дрожали от пения моих сестер.
Звери выли, скрежетали зубами, но не сумели удержаться на башне и соскользнули вниз по длинным гладким камням. Один за другим пали они, и лев, и буйволица, и женоликая, и орел, несмотря на крылья, разбились о землю.
Я посмотрела на сестер моих: они перешли на умну́ю молитву. Но окончательно они не избавились от зверей: из их окровавленных трупов родились такие же звери, только поменьше, и, заливаясь ужасным воем, принялись карабкаться на стену и росли во все время своего восхождения.
Когда я очнулась, лихорадка моя прошла.
Мрак опустился на обитель, в лазарете слышны были только сонные звуки, и я приняла как дар это видение, ниспосланное мне болезнью.
Ибо явлено мне было в видении моем, что наша обитель праведниц – один из семи великих столпов мира сего, выстроенных для того, чтобы уберечь кротких агнцев Божиих от ярых, свирепых, зубоскрежещущих зверей Апокалипсиса, и хоть шесть остальных столпов доселе мне неизвестны, этот седьмой достоин всех остальных.
Светоч моих сестер, их вера и благочестие – как великое пламя, отгоняющее ужас ночи.
И я, под чьим попечительством эта обитель растет, должна стоять крепко, как башня из камня, высокая, сильная, дабы держать их в безопасности высоко над землей.
Утром после той ночи, когда в моей болезни наступил перелом, я услышала весть, что за пределами лабиринта, в городе этой ночью ветер раздул пламя из светильника, упавшего в амбаре, и пламя это разрослось. Оно так стремительно распространилось на дома в западной части спящего города, что никто не успел ни закричать, ни побежать за водой к колодцу или на реку. И хотя пламя пощадило паломников, ночевавших на нашем постоялом дворе, и наших сестер, что заботятся о них, оно истребило дома на противоположной стороне улицы, поглотило деревянные лавки с тростниковыми крышами, лепившиеся к собору, но самое страшное – поглотило дом причта за собором, со всеми праведными обитателями, спавшими в нем, всеми этими бедными благочестивыми душами, преданными церкви. Сестра Руфь, ведающая постоялым двором и раздачей милостыни, пробудившись, выглянула в окно и увидела выжженную равнину, над которой курился дым, и отыскала в золе кости двадцати погибших в своих постелях.
После этого страшного пожара в городе не осталось ни единой живой души, кого наши набольшие благословили ходить потайными ходами служить мессу в обители, никого, кто подал бы моим дочерям утешение исповеди. Кроме, конечно, меня самой.
После такого известия я наконец поняла, что значит видение и приказ, ниспосланные мне в лихорадке.
Я взвалю на свои плечи священнические обязанности в аббатстве.
Ибо я, аббатиса, мать места сего, родительница дочерям моим, облеченная всею властью, каковою Господь наделяет родителей. Меня, как Марию Магдалину, Apostolae Apostolorum, что молилась и обращала многих, призвали служить мессу и исповедовать моих дочерей.
