Келарша Мамилла сетует, что раз в неделю приходится покупать по теленку, чтобы накормить все голодные рты в лагере каменотесов.
Ее безносое лицо, так похожее на череп, исчезает. На мгновение вместо него является подлинный говорящий череп. Memento mori.
Сморгнув, Мари снова видит женщину во плоти. Еще один месяц, обещает Мари келарше, и монахини вновь останутся одни. Но голос ее дрожит от дурного предчувствия, внушенного мимолетным видением.
Ночь нестерпимо жаркая. В одиночестве своей кельи Мари осмеливается снять плат, башмаки, чулки, скапулярий и спит в одной сорочке, в жарком воздухе, льющемся в окно. В ту ночь она просыпается в своем раннем сне, в нем она видит недоуменно, как тень отделяется от глубокого мрака возле стены, приближается к Мари. Бледное лицо мерцает подле ее лица, губы легко прижимаются к ее губам. Мари думает, что спит, приникает к видению, к этим губам во сне. Под ладонью Мари – она думает, что во сне, – волосы такие мягкие, что на ощупь неразличимы, словно вода, шелк на ее лице, на груди, тяжесть на ее теле, чьи-то бедра шевелятся на ее бедрах, прижимаются к ней костью, Мари с удовольствием трется об нее. Она улыбается в чужие губы, они отвечают улыбкой, постепенно Мари понимает – в ней копится наслаждение, – что она не спит, что она бодрствует, что в ее келье женщина из плоти, она лежит и двигается на ней. Но, к своему ужасу, Мари не в силах остановиться. Она задыхается, чувствует облегчение, сердце ее успокаивается, она отваживается открыть глаза и обнаруживает, что другая исчезла. Мари в келье одна, ее спина, ее голые ноги в поту. Ей неуютно и отчего-то стыдно.
Она спускается в часовню, растягивается крестом на прохладном каменном полу, но тело ее жаждет движения, она встает, мерит шагами клуатр и молится. Мари ходит босая, чтобы не шуметь. В полях светляки цепляются за стебли трав, мерцают, миллион мигающих глаз таращится на нее. Скоро, слишком скоро, звонят к вигилии. Мари поднимает глаза на окно в ночной лестнице, оно забрано чернотой, мелькают тела спускающихся монахинь, одна за другой они идут на молитву.
Семь дней кряду Мари спит на полу кельи, прижавшись к двери, чтобы та не открылась, на восьмую ночь возвращается на кровать.
И вновь она просыпается от наслаждения, на ней движется тот же тонкокостный суккуб, молчание и стремительность в темноте, порыв, сумасбродство, пульсирующее облегчение. Лучше вина. Постыдно, как опьянение.
После службы первого часа Тильда с Мари садятся за счетные книги. Приоресса всматривается в ее лицо, спрашивает робко, здорова ли аббатиса, да, отвечает Мари, а что, вы последнее время мрачны, говорит приоресса.
Я здорова, повторяет Мари и сама не знает, правда ли это.
Она снова спит на полу у двери, преграждая проход: покаяние, избегание. Так проходит сентябрь.
Мари идет по саду к зданию без крыши и вдруг слышит, как кто-то ее зовет: аббатиса, аббатиса, матушка, пожалуйста, подождите; она знает этот голос и страшится его, и хотя ей шестой десяток, она дородная и высокая, но Мари прибавляет шагу, почти бежит на длинных ногах. Голос молит, в нем слезы и боль, но Мари оставляет его в деревьях.
В расплывчатом свете солнца подъемник – дерево, камень, булыжник – со стоном укладывает на стену последний крупный камень. Поднимается рев, Мари ждет, когда он умолкнет, и думает: скоро, скоро в обители вновь наступит покой.
Вечером Мари посылает в лагерь каменотесов бочку доброго бордо – пусть отпразднуют, пусть забудутся, напившись допьяна, – и выходит до света прочесть молитву: повсюду блевотина и кисло разит перегаром. Не успеет первый палец солнца коснуться земли, на глаза повязки, телеги катят прочь, обитель вновь принадлежит одним женщинам. Какое блаженство, облегчение.
Банный день, первыми идут дети, потом новициатки.
Ванны выливают и вновь набирают для монахинь. Аббатису еще не позвали мыться, как вдруг в дверях ее кельи показывается магистра Торквери. Она кривится от ужаса, Мари видела такую гримасу лишь на лицах новопреставленных. У нас беда, быстрым шепотом произносит Торквери.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мари негромко велит Годе запереть дверь. Но уже знает, что стряслось. Эту уверенность вселило в нее видение Алиеноры, когда Мари в соборе обнимала мокрую дрожащую Авис.
Мари созывает монахинь в свою келью.
Приоресса, субприоресса, канторесса, ризничая, келарша, помощница келарши, альмонария, кухарка, помощница кухарки, кухарка аббатисы, лекарка, помощница лекарки, хозяйка постоялого двора, инспекторша, старшая переписчица, магистра. В старой келье совсем нет места, монахини стоят у стен.
Управляющая не монахиня, но Мари велит послать за Вульфхильдой: по крайней мере, та преданна и мудра, как любая ученая высокородная монахиня.
Когда все собрались и тихо ждут в торжественной келье, Мари зовет Авис.
Девушка входит с высокомерным видом. Подбородок вздернут. Торквери права, у Авис вырос живот. Кто-то вздыхает, кто-то плачет. Мари сажает Авис в середину круга.
В келье аббатисы тесно, и вскоре от тел монахинь она нагревается даже без очага.
Наша милая новициатка ждет ребенка, спокойно произносит Мари. Одни монахини ахают, другие считают на пальцах и понимают, что Авис никак не могла приехать в обитель уже беременной. Мари не глядит на девицу, на ее изящный рот, на обиженное выражение, явно адресованное Мари, ведь та, если б желала, могла бы ее спасти.
Нет, я не беременна, зло отвечает Авис, но монахини не сводят глаз с ее распухшего живота, и она прикрывает его руками.
Какой позор, говорит Года, какое бесчестье, испорченная девица, в нее вселился дьявол.
Руфь горестно вскрикивает. Спрашивает, как так вышло, Года обращает к ней измученное лицо и открывает было рот, чтобы объяснить ей процесс, но Руфь, зардевшись, поясняет поспешно: я понимаю, как так вышло, но как это вышло здесь?
Мари ждет, что скажет девица, мгновения летят, тяжелея от ожидания, наконец девица склоняет голову и тихо признается: да, я жду ребенка, но это чудо, мне явился ангел и шепнул мне на ухо Слово.
У келарши Мамиллы изумленно вытягивается лицо, она осеняет себя крестным знамением.
Мари не верится, что приходится объяснять взрослым женщинам: и это тоже ложь. Авис злобно смеется, Года вздыхает, приоресса Тильда выглядит так, словно в любую минуту подскочит к родственнице и расцарапает ей лицо.
Магистра Торквери заливается слезами, бьет себя, повторяя: mea culpa, mea culpa. Простите меня, говорит она, но я сплю так крепко. Во время лауд она не раз замечала траву на башмаках новициаток, но была уверена, что ей показалось. Она не сумела уберечь этих бедняжек.
Воцаряется ошеломленное молчание, наконец Мари уточняет: так бедняжек или бедняжку?
Я не одна такая, злобно вставляет Авис. Вид у нее жалкий, затравленный: так барсук, которого пес загнал в угол, скалит клыки, думает Мари.
Снова молчание: монахини обдумывают ее слова.
Нест и Беатрикс переглядываются, и Мари говорит им: как только совет решит судьбу этой несчастной, вы осмотрите остальных. Вопрос в том, что делать с Авис.
Высечь перед другими новициатками. Посадить на хлеб и воду, держать в мизерикорде, пока не разродится своим ублюдком. Это предлагает Года, хотя даже последнюю свою скотину она не подвергла бы таким мукам.
Вульфхильда, единственная в келье, у кого есть дети по плоти, а не по духу, возражает сердито: нет, девушке нужна здоровая пища и молоко, чтобы набраться сил для ребенка.
Надо со стыдом и позором вернуть ее родне, говорит приоресса Тильда. Она покраснела, и ей стоило больших сил предложить такое, потому что родня у них с Авис общая.
Нет, возражает хор голосов, если церковь пронюхает о случившемся, последствия для аббатства будут плачевны, церковные начальники нас накажут, отберут у нас власть и богатство, накопленное годами, а Мари, возможно, лишат должности аббатисы, и как мы тогда будем жить?
