— Большая часть моих трудов окажется, может статься, пустой породой и уйдет в отвал, но какие-то крупицы, я надеюсь, пригодятся тем, кто их прочтет. А теперь давай-ка, братец, спать, ибо новый день принесет нам вместе с новыми радостями новые заботы.
Несколько мгновений он стоял неподвижно, мысленно продолжая спор с Тартунгом или, лучше сказать, с самим собой. Спор, начатый ещё во время его первого путешествия в Мономатану. Уже тогда, после знакомства с Хономером и Агеробарбом, у него возникли сомнения в пользе новых открытий, которые, подобно хуб-кубаве, могут быть использованы людьми как во благо своим ближним, так и во вред им. Причем не надобно иметь ума палату, чтобы понять: если уж из лечебной травы можно сделать отраву, то любое изобретение, любое новшество злокозненный ум сумеет превратить в оружие, поставить себе на службу. Учитывая это, часть своих заметок он вел тайнописью, и тем не менее все чаще и чаще его посещала мысль о том, что знание не есть благо. Во всяком случае, не будет им до тех пор, пока нравы людей не изменятся к лучшему. И, очень может быть, ему надлежит, последовав совету Тартунга, вообще прекратить вести путевые заметки. Желание понять устройство мира, разгадать его малые и большие секреты самому — это одно, сделать же их достоянием многих — совсем иное…
Так и не придя ни к какому заключению, он наклонился погасить висящий на центральном столбе масляный светильник и, заметив краем глаза мелькнувшую на стене шатра тень, инстинктивно отпрянул в сторону, заслоняясь поднятой рукой. Предплечье пронзила острая боль, и он увидел перекошенное ненавистью лицо Афарги, готовящейся нанести ему новый удар окровавленным кинжалом.
— Стой! — Вскинув левую руку, он крутящим движением кисти выбил оружие из кулака девушки, но, разумеется, выполнил прием недостаточно чисто и охнул от боли.
Афарга прыгнула на него, норовя нанести рубящий удар ладонью по шее и, надобно думать, прикончила бы своего благодетеля, если бы тот не присел. Запнувшаяся за арранта девица сумела каким-то чудом сохранить равновесие, однако на новую пакость времени у неё не хватило. Эврих коротко, без размаха, ткнул её кулаком в челюсть, отбросив вторым ударом к противоположной стене шатра.
Жалобно затрещал плетеный короб, и Тартунг радостным голосом произнес:
— Вот это по-нашему! Бей, круши, веселись от души! Даром, что ли, пиво пил?
«Если б только пиво!» — с раскаянием подумал Эврих, придерживая раскачивающийся светильник и дивясь тому, как они его не перевернули и пожара в шатре не учинили.
— Ну и что с ней теперь делать? — Вылезший из-под одеяла Тартунг подобрал кинжал, зажег второй светильник, бросив на ворочавшуюся среди обломков короба девицу кровожадный взгляд. — Может, прирезать, а ошейник продать? Все лучше, чем кривоногому запросто так проигрывать.
— Вот-те раз! Я же собираюсь у него три сотни дакков выиграть, ты что, забыл? — Эврих, морщась, оглядел свои залитые кровью руки и вытащил неизменную сумку с лекарскими принадлежностями. — Помоги-ка руку перевязать. Ишь, кровища, как из резаной свиньи, хлещет!
— Никак ты хочешь её у себя оставить? — спросил Тартунг, обтирая влажной тряпицей Эвриховы порезы. — Триста дакков на дороге не валяются, спору нет, но по мне, так лучше поступиться ими, волю Газахлара исполнить и жизнь свою заодно сохранить. Она-то ведь тоже чего-нибудь стоит, верно?
— А ошейник? Его ты, кажется, в расчет не берешь? — ухмыльнулся аррант, кривясь от боли.
— Ну убейте! Убейте, скорпионьи отродья, только не мучьте! — простонала из угла Афарга. — Вы меня не убьете, так я вас все равно порешу! Гады смешливые!
— Слушай, ты, кусок дерьма! — зашипел Тартунг, словно целый выводок разъяренных ндагг. — Кто тебя мучит? Вспомни, тебя хоть чем в этом шатре обидели? Тебе у ранталуков лучше было? Или у Гитаго? Чего же ты его или Зепека не порешила? А?! Тебя спрашивают, тварь неблагодарная!..
В груди парня заклокотало от ярости, и он аж зубами заскрежетал. Повернулся к арранту и сипло сообщил:
— Она, видать, из тех выродков, которые только палки боятся, а гладящего их норовят побольнее цапнуть. Я таких встречал. Конченый народ. Они как дерево, у коего все нутро прогнило.
— Потуже заматывай, а узел выше закрепи, — посоветовал Эврих и позвал: — Афарга, поди сюда.
Сидевшая на корточках среди обломков короба и разбитых мисок девушка не шелохнулась, лишь глазами сверкнула злобно, ненавидяще.
— Дай срок, оживет еще. А коль скоро на меня с кинжалом бросилась, значит, начало в ней пробуждаться что-то человечье. Не до конца её, значит, загубили. — Эврих пошевелил пальцами, повел руками, пробуя, ладно ли наложены повязки. — Иди сюда, посмотрим, не надо ли тебя починять.
Видя, что Афарга не собирается трогаться с места, аррант сам подошел к ней. Присел рядом на корточки.
В общем-то он догадывался, что творилось у неё на душе, и даже ожидал чего-то подобного, потому и не застала его Афарга врасплох. Они с Тартунгом постарались, чтобы девчонка почувствовала себя человеком: не загружали работой, купили кое-что из одежды, в том числе ярко-алое сари, на которое заглядывались не только кочевницы, но и жительницы озерного поселка, звонкие браслеты красной меди, несколько пар сандалий. Где-то он не то читал, не то слыхал, что наряды помогают женщине ощущать себя женщиной. И легко представить, каково же было ей, почувствовав себя человеком, вновь увидеть Гитаго, услышать разговоры о её продаже. А что уж она хотела: убить вероломного, как ей представлялось, господина, оказавшегося ничуть не лучше прежних, или же быть убитой, дабы навсегда перестать быть игрушкой в чьих-то руках, не так в конце-то концов важно…
— Послушай, красавица, — промолвил после некоторого молчания Эврих. — Я не люблю рабства и не нуждаюсь в рабах. Мне, если уж на то пошло, и слуги не нужны. И я не колеблясь отпустил бы тебя на все четыре стороны, кабы было тебе куда идти. И кабы не украшал твою шею этот ошейник. Ты и сейчас вольна идти куда вздумаешь, а хочешь, так и осла возьми, я за тобой в погоню не брошусь. Могу и пергамент написать, что возвращаю свободу, и без того принадлежащую тебе по праву рождения…
Сначала из глаз девушки ушла ненависть, потом она прикрыла их ресницами, склонила голову, и Эврих с внезапным раздражением подумал, что до всего этого она и сама могла бы додуматься. Могла бы сообразить, что свобода ей в нынешних обстоятельствах нужна, как глухому дибула. Ибо свобода — штука, безусловно, хорошая, но только ежели знаешь, что с ней делать. А коли птаху с подрезанными крыльями выпустить из клетки, то допрыгает она, чирикая от счастья, лишь до ближайшей кошки или иного любителя птичьего мясца.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
