— Что, старшина, завидно?!
— Да нет, товарищ лейтенант…. Служба….
— А я тоже на службе…, — Глеб прищурился.
— Вы начальник, офицер, вам даже положено….
— Ишь ты, инструкция ходячая! Блюдешь порядок, хорошо, блюди, но старшим в жо…у не заглядывай!.. Усек?
— Так точно, — послушно ответил старшина.
— Во-от, то-то и оно. Как там в «третьей»? — перевел разговор Глеб.
— Тихо. Новенький готов. У параши. Похоже в отрубе.
— Та-ак.… А… этот, как в «шестой»…, как устроился?
— Тоже неплохо…, стоит, не шелохнется….
И через паузу:
— Вы это, товарищ лейтенант, пустую-то бутылочку, пожертвуйте на эксперимент или как!
— Ах, это, — Глеб покрутил пустой бутылкой и протянул ее старшине.
Бывший профессор Постников Павел Петрович, а ныне зэк с вечным клеймом «враг народа», пораженный в правах, едва шел по коридору ШИЗО. Ноги мелко дрожали, просили покоя. «Сейчас, сейчас, — успокаивал себя профессор, — сейчас мы откинемся пусть даже на голых нарах или вообще на полу, лишь бы вытянуть эти ходули, вибрирующие от каждого шага.» Сердце давило неимоверно.
«Надо же, где и как пришлось встретиться с этим пареньком — Глебом Якушевым.… Хор-рош и красив! — вернулся к прежней думе Павел Петрович. — В какую дыру забросила его судьба! Жалко паренька! А ведь мог прекрасным человеком стать!.. Ну, да что там говорить, теперь, когда и сам то не думал, не гадал…»
— Стоять! Лицом к стене, — не скрывая неприязни к зэку, произнес плосколицый надзиратель.
Старшина же, напротив, стоял молча, наблюдая за своим напарником. Быстро, но достаточно тщательно плосколицый произвел шмон и открыл гремящую, как во всех тюрьмах, дверь камеры № 6.
— Вперед! И… чтоб тихо у меня, как мышка, — почти не открывая рта, выцедил из себя молодой надзиратель. Старшина, так и не произнес ни слова, стоял с озабоченным видом, что-то про себя думая.
Профессор не успел удивиться реплике молодого служаки «чтоб тихо у меня, как мышка», когда, сделав первый шаг, услышал под ногами звонкий стекольный хруст, ощущая под подошвами острые, колкие лезвия битого стекла.
Камера была темной. Маленькое, зарешеченное окошко высоко над дверью не давало достаточного света, чтобы можно было осмотреть помещение. Отлязгали запоры и затихли шаги, а Павел Петрович продолжал стоять на одном месте, привыкая к полумраку. Через какое-то время опять послышались шаги в коридоре, брякнула шторка глазка, кольнул чей-то взгляд меж лопаток, долгий, молчаливый и вновь лязг, шаги и тишина.
Ноги гудели. Стоять было невыносимо. Павел Петрович протянул руку вперед — пустота, обе в стороны — и тут же уперся в холодные, шершавые стенки. «Охо-хо, да это карцер!» — скорее с удивлением, чем со страхом отметил про себя профессор. Сердце не отпускало.
Вскоре мутным пятном чуть засветилась и торцевая стенка буквально в двух шагах, едва заметно заискрилось и стекло на полу. Павел Петрович с облегчением и сладостью преломил колени и опустился на корточки. Стал осторожно ощупывать пол, больно укалываясь об острые края выпуклых стекол. В пол были вцементированны стекла битых бутылок.
«А что, остроумно…, — послал профессор комплимент в адрес бывшего своего студента, — толковый все же паренек.» Нет, в нем не было ни злости, ни ненависти, ни обиды. Видимо давно растерял он эти чувства в тюрьмах да на этапах.
Попытался подняться, но ноги будто склеились, не хотели и не могли разогнуться. Павел Петрович осторожно, выворачиваясь, сумел снять с себя телогрейку и, скомкав ее, подсунул под свой острый, худой зад. Садясь на нее, не удержал равновесия и повалился на бок, инстинктивно выбросив руку в поиске опоры. Моментально, сразу в нескольких местах ожгло предплечье. Морщась от боли, он все же сумел устроиться на стеклах, сесть на телогреечный ком и опереться спиной на стену.
Порезы на руке были незначительные, но кровь продолжала бежать. Павел Петрович задрал рукав просаленной, чужой гимнастерки, как мог, зализал порезы и, закинув раненую руку за голову, чтобы хоть как-то остановить кровотечение, перевел, наконец, дыхание и расслабился.
Все тело продолжало мелко вибрировать. Голова раскалывалась от перенапряжения, глаза были словно засыпаны песком. А в груди давила боль, точно кто железной рукой сдавливал больное сердце.
Не сразу Павел Петрович обратил внимание, что сверху на него что-то капнуло, раз, другой, еще и еще. Капли падали на голову, плечи, спину и тут же разбегались, забираясь под одежду. Лишь, когда звери начали впиваться в изможденное тело, кусать, рвать его на части, профессор очнулся: «Клопы!..»
* * *
— Товарищ лейтенант, Глеб Михайлович, проснитесь…, — старшина Ахмедшин деликатно, за локоть тряс задремавшего в своем кресле Глеба.
— Что…, что случилось…, я не сплю…, — лейтенант задергался, засуетился, протирая глаза, оправляя гимнастерку.
— В «третьей» что-то уж больно нехороший шум. Что прикажете?
— Что значит нехороший…? А когда у Слона красивые звуки были? Если только Сюжет запоет, это да-а, а так, когда по «делу», он и не может по-тихому. — Глеб приходил в себя, возвращался в мрачную действительность. — Ты заглядывал, что там?
— В том-то и дело…. И ничего не понял…
— Давай толком, старшина, излагай
Глеб встал, вновь одернул гимнастерку. Застегнул крючки на вороте. Хлопнул ладонью по кобуре, проверяя личное оружие, надел шапку:
— Ну, пойдем, посмотрим что там?!
— Там как-то странно, товарищ лейтенант…. Все в кровищи.… Они валяются кто где, вопят… — старшина шел чуть сзади начальника, торопливо пытаясь обрисовать обстановку в «третьей».
— А этот-то, молчун — контуженный лежит себе наверху и вроде даже как баиньки.… А до этого такой «хибиш» был, орали все, колотили что-то об пол и по двери… Я и подумал, что они по утру опять за него взялись. Вечером-то он хор-роший был, напрочь в отрубе. И ночью я заглядывал, картина прежняя. А около шести.… Да, Палехов? — оглянулся старшина на семенившего сзади молодого надзирателя. — Где-то без пятнадцати и началось у них…
— Открывай, — проговорил Глеб, встав напротив двери.
Старшина заглянул в глазок, после чего кивнул своему напарнику и отошел от двери, доставая наган.
Глебу показалось нереальным то, что он увидел, переступив порог. Справа резко шибануло запахом параши. Бак был на боку, в луже сидел Круглый и как заведенный водил по лицу рукой, пытаясь снять, а на самом деле еще больше размазывал, перемешивал с кровью как на палитре желто-коричневую, липкую массу. Даже через значительный слой этого глинообразного месива было видно, что лицо его сильно разбито. Другой рукой он обхватил свою промежность и тихо, непрерывно, на одной ноте скулил. Время от времени у него под носом раздувались цветные пузыри, которые неожиданно гулко лопались, разлетаясь мелкими капельками.
Глеб шарахнулся влево, ступив отполированным сапогом в густую, черную лужу, над которой, качая свою руку, сидел на корточках Сюжет и гнусаво стонал.
— Что-о, что здесь происходит!? — Глеба всего перекосило.
Сюжет, словно пьяный, медленно и неуверенно поднял голову и улыбнулся. Глеба, едва он взглянул на зэка, передернуло и еще больше перекосило. Рот Сюжета был пустой. Из него тонким темным шнурком продолжала струиться кровь. Из десен торчали короткие, розовые пенечки.
— Да что это, в самом деле!.. Что произошло?!.. Слон!?.. — Глеб вышагнул из лужи. Сапог счавкав, потянув за собой множество темных нитей, которые пытались удержать его, растягивались и тихо рвались.
— Слон!?.. — лейтенант склонился над неподвижной горой, которая заполнила весь проход между нар.
Тот глухо забулькал, открыл рот, из которого выскочил черный ручеек, перечеркнул щеку, убежал дальше за ухо.
Но, пожалуй, больше всего Глеба поразило полное неучастие в происшедшем самого Контуженного. Его подсадили к этим отъявленным уркаганам, чтобы те превратили его в котлету, а Глеб отнес бы ее на блюдечке капитану Гордадзе. А он, вот те здрасте, смотрит сверху на него невинно, чуть растерянно и удивленно, и никаких тебе признаков участия в драке. Лежит себе и разглядывает поле битвы посторонними глазами, не вызывая к себе ни малейшего подозрения.
— Старшина, зови «лепилу», пусть Слона посмотрит. Да и этих двоих. Кто же их так ухряпал?! Вот отделал, так отделал! Скорее всего, сам Слон, а тогда кто его?…? Может, упал… нечаянно!?..
— Кто это их, а? — по инерции, забыв, что может не дождаться ответа, Глеб обратился к Контуженному. — Ты должен был видеть?!
Оула, который, в свою очередь, совершенно искренне удивлялся самому себе, тому, что сам же и сотворил, был растерян и несколько подавлен. С ним такого еще никогда не было. Мысленно, теоретически — да. Он множество раз проделывал такие трюки, а порой и похлеще с конвоем или вообще с противником, но проделывал это всегда мысленно и, естественно, без последствий.
