Пopa бы поснимать эту маскировку, на дворе как никак май месяц.
Поспешно забравшись под одеяло, остывшая она стала осторожно прижиматься к спящему партнеру и слегка растормошила его. Лейтенант завозился, шумно засопел, зачмокал губами, повернулся к Алевтине Витальевне и неожиданно уткнулся лицом в ее грудь, после чего затих, догоняя прерванный сон. Она замерла, боясь шевельнуться. Его горячее дыхание возбуждало ее, будило в ней нечто такое, к чему женщины готовятся и ждут всю жизнь, с детства. Это главное женское чувство — материнство.
«По возрасту, по разнице лет я ведь вполне могла быть его матерью…» — и тепло, и грустно думала она, начав легонько, едва прикасаясь к юноше, гладить его мягкие, волнистые волосы, изредка целуя в макушку.
Сколько себя помнит, она всегда слыла очаровушкой. В детстве пухленькая, в бантах и кружавчиках удивляла угольными глазками, маленьким носиком и малиновыми губками. Упругим мячиком носилась по двору, вызывая умиление у взрослых.
В двадцать была изящной девушкой. С высокой грудью, узкой талией и косой, уложенной кренделем на маленькой, аккуратной головке, гордо сидящей на длинной шее. Большие, чуть грустные, темнокарие глаза обрамляли длинные, лохматые ресницы с подкрученными кончиками.
Уже в прошлом была первая пламенная любовь к долговязому, прыщавому студенту Высшего художественно-промышленного училища, уговорившего ее семнадцатилетнюю стать моделью для написания живописного полотна на Всесоюзный конкурс молодых талантов.
Алевтина согласилась сначала на портрет, потом позировала в спортивной форме, а потом и вовсе… обнаженной…
За первой быстротечной чередой прошли и вторая, и третья любовь, а потом еще и еще…, и все мимо….
Росла, созревала, взрослела обида. Обида на все и всех. Обида на многое такое, что с детства ждешь, стараешься, торопишь, рисуешь, выбирая самые яркие краски.… Прислушиваешься с замиранием сердца к тысячам шагов, вглядываешься в тысячи глаз, ждешь, ждешь, ждешь… И те, кто терпеливее, везучее, умнее, наконец, дожидаются своего и уплывают в розовое счастье. А кто, вот как она, Алевтина, пожинает плоды своей спешки и глупости…
Обожглась в семнадцать. До двадцати напробовалась вдоволь, успокоилась и закрыла свое сердечко, отдалась учебе и наукам. Окончила педагогическое училище. Стала учительницей начальных классов.
В двадцать семь, хороша собой, с фигурой, на которую редкий мужчина не оборачивался и не мечтал, стала подумывать о семье. Нет, не о любви и страстях, не о детях конкретно, а просто о крепком, мужском плече, теплой постели, определенности, в конце концов, которая снимет многие вопросы подруг, родных, старушек у подъезда и мужчин, которые тайно или явно недоумевали, получая холодные, равнодушные ответы на их попытки распустить перья перед темноглазой красавицей.
Но то ли природа оказалась щедрой к Алевтине, то ли все ее увлечения, которые она принимала за страстную любовь, на самом деле оказались обыкновенным желанием любить и быть любимой, тренировкой, подготовкой к тому, что должно было произойти. И это произошло. Ударило в набат!.. Во все колокола, которые существуют в душе! До дрожи во всех клеточках тела. До полной темноты в полдень! До невесомости и потери сознания!
Было ощущение, что она нырнула в мед, что наступил рай на земле, что никогда, никогда больше не будет зимы и слякоти, что будет вечный день, солнечный, наполненный музыкой и цветами. Она искренно удивлялась, глядя на злобные или грустные лица. Недоумевала, когда слышала плач или видела грязь…
Она влюбилась!.. Вошла в это чувство как гвоздь, вбитый по самую шляпку, крепко, основательно, первый и единственный раз.
У Алевтины Витальевны устала рука, которой она гладила лейтенанта. Боясь его разбудить, она осторожно повернулась на спину, не выпуская голову юноши, продолжая удерживать ее у себя на плече. Дотянулась до его волос, зарылась носом, втягивая в себя запах, и опять ей показалось, что именно так должно быть и пахнут маленькие дети, вот так наверно и пахнут их сладкие, детские сны.
Она представила Глеба пятилетним мальчиком в матроске, беленьких гетрах и башмачках с пуговками. В руках — эскимо, оно тает, капает на пыльный асфальт. Нос, щеки, рот, все блестит от мороженого. Она наклоняется и радостно, до мурашек на спине и затылке слизывает, целует его в сладкую мордашку. А он хохочет, отворачивает свою сладкую рожицу, повизгивает: «Мама, не надо, мне щекотно, ма-ма, ма-ма…!»
«Э-эх, судьба, злодейка!» — Алевтина Витальевна едва сдержала стон. Опять наклонилась к спящему лейтенанту и тихо поцеловала в голову. Глубоко вздохнула, легла прямо и, слегка скосив глаза на зеленоватое, как болото во время дождя окно, вернулась к воспоминаниям.
Да, вот так в двадцать семь она и влюбилась, что называется, по уши. И в кого влюбилась!?.. Чуть раньше с год, с полгода пройди он рядом, не взглянула бы, а взглянула, не заметила бы и в упор.
Давняя подружка, Лизка Белкина пригласила к себе отпраздновать десятую годовщину Великого Октября. Намекнула, что компашка подбирается теплая и интересная. Она, как и Алевтина, все еще ходила в девках и болезненно это переживала. И не скрывала, что страсть как хочет замуж. Вот и устраивала по всякому поводу вечеринки у себя. Родителей отправляла по родным или знакомым и гуляла от души часто до самого утра.
Оглядев гостей, Алевтина разочаровалась, поскольку ни один из молодых людей не вызвал у нее ни малейшей симпатии. На втором танце, кружась, она подвернула ногу и после этого сидела за столом и наблюдала с завистью за танцующими.
Он пришел, когда праздник перевалил за половину. Было шумно и весело. Все удачно разобрались на пары, пригасили свет и шептались, хихикая и повизгивая по углам. Лизка, вспыхнув зеленью своих глаз, бросилась в прихожую и повисла у Него на шее. Не обращая ни на кого внимания, Он вошел в комнату, налил себе вина, молча, красиво выпил. Равнодушно окинув стол, вновь налил и выпил. Лизка вертелась вокруг Него, звенела тарелками.
— Что одна «марганцовка» осталась?.. — ни к кому не обращаясь, словно сам с собой проговорил Он и скривил тонкие, чувственные губы.
— Что, Жорик?.. — перегнувшись через стол, спросила Лизка.
— «Сулейку» говорю, вылакали…, ком-со-мольцы, — чуть раздраженно, растянув и выделив последнее слово, процедил Он.
— Что ты, что ты, Жорик, счас принесу!.. Я же знаю, что ты любишь водочку, — пролепетала Лизка и унеслась на кухню.
— Ну, Вы и жлоб, Жо-рик!.. — подражая интонации гостя, тихо произнесла Алевтина. Проговорила и тут же удивилась своей смелости, если не наглости. Как она посмела, кто ее тянул за язык!?
Едва он вошел с виснувшей на шее подругой, как у Алевтины испортилось настроение. Ни «здравствуйте», ни «привет», в кепке, оставляя мокрые следы на полу и сразу за вино…
Он медленно повернул голову и окинул ее взглядом, сначала всю в целом, затем развернулся, сел, демонстративно отодвинув стул, который их разделял, и стал внимательно разглядывать Алевтину. Он разглядывал с легкой улыбкой, разглядывал как бы по частям, упираясь взглядом то в одно, то в другое место. Она чувствовала этот взгляд. На том месте, куда он смотрел, словно прикладывали что-то горячее. Когда уперся в колени, ноги мелко затряслись, обмякли и чуточку раздвинулись. Снял фуражку, небрежно бросил ее на соседний стул, расчесал пятерней рассыпавшиеся волосы и посмотрел прямо в лицо Алевтины. Она вздрогнула, точно от прикосновения и почувствовала, что краснеет. Но не отвела взгляда, а стала в ответ упрямо смотреть ему в глаза. Сначала ей показалось, что это две темные, холодные и пугающие бездны. Но странно, чем дольше она в них смотрела, тем теплее становилось. Он словно обволакивал ее чем-то мягким, легким, прозрачным. Глаза манили ее к себе. В них хотелось войти или нырнуть.
Сердечко застучало во всю, запрыгало, забилось как зверек в клетке, время от времени задевая натянутые нервы-струны своим пушистым хвостиком, вызывая сладость и негу во всем теле…
Алевтина еще упиралась, делала усилия над собой, поскольку сознание не признавало того, что происходило с ней в этот момент. Так не должно было быть. «Это от выпитого вина…, от усталости…» — думала она, пытаясь оправдаться, отрезвить обстановку. А он продолжал смотреть, чуть улыбаясь, уверенно побеждая и, видимо, наслаждаясь этим.
— Вот, Жорик, охлажденная.… Вот и грибочки-груздочки… Вот тебе вилочка…, — прибежала и засуетилась Лизка. Сама открыла бутылку и налила ему стограммовый стаканчик вровень с краями, и плеснула в свою рюмку.
— Давай, Жорик, давай мой ненаглядный…, я тебя так ждала…, за нас с тобой…, а! — она поставила на место отодвинутый Им стул и уселась, высоко подняв свою рюмку, улыбаясь широко и счастливо.
— Сдай назад, — тихо сказал Он Лизке. Голос прозвучал строго, недоброжелательно.
