— Фамилия, статья, срок? — резко и громко бросил столоначальник.
Оула отдышался, задумался, вспоминая заученное.
— Ах, да, он же немой…, — чуть тише поправился офицер.
— …Чу-хон-цев… И-иван… И-ива-но-вич, пять-восемь-восемь, десять лет, — неожиданно для всех по слогам, неуверенно проговорил Оула. Как написано было в его сопроводительном формуляре. Как заставил его выучить «на всю оставшуюся жизнь» майор Шурыгин еще в Петрозаводском подвале НКВД.
А статья 58-8 в Уголовном кодексе означала террор. И карточка-формуляр была перекрещена, что значило постоянный контроль за осужденным, тяжелые общие работы.
— Вот тебе на…, говорит!.. — лейтенант откинулся на спинку деревянного кресла.
Холеный, довольный собой он обвел взглядом всех присутствующих, будто это он только что научил говорить немого. Затем жестом руки отпустил конвой и обратился уже к надзирателям тем же властным тоном:
— Этого в «третью»!
Старший надзиратель, низкорослый, средних лет старшина Ахмедшин вскинул брови и удивленно посмотрел на офицера.
— Так, товарищ лейтенант, там же «Слон», а с ним «Круглый» и «Сюжет»!? Может его…, — но офицер не дал договорить подчиненному. Вскинув красивые брови, он четко, с расстановкой, не сводя глаз с надзирателя, повторил:
— Я сказал в «третью»! Как понял, старшина?!
— Так точно, в «третью», — так и не убрав с лица недоумение, повторил тот.
— Вот и отлично. Приведут второго, приготовь «экспериментальную».
— Слушаюсь!
Оулу повели по коридору. Остановили. Велели снять телогрейку, шапку. Обыскали. Второй надзиратель, рослый, значительно моложе старшины, скорее ровесник Оула, угрюмый, набыченный парень тщательно проверил одежду нового подопечного, ощупал каждую складочку, каждый шовчик. Он неприятно кривил губы, залезая Оула подмышки, между ног, то нагибаясь, то обходя его.
Старший надзиратель Ильяс Ахмедшин стоял в стороне и внимательно наблюдал за действиями подчиненного. Сорокатрехлетний старшина всю жизнь проходил в надзирателях. Такая служба обычно ожесточает сердца людей до такого состояния, что бывает трудно уловить разницу между зэком и надзирателем. Походи-ка изо дня в день по этим вонючим камерам, считая заключенных, води на прогулки или оправки, на допросы или выпускай на этап или расстрел. Поразнимай их кровавые разборки.… Потаскай их резанных, душенных, озверевших.…
Кому как, а старшина Ахмедшин был доволен своей службой. Он был, можно сказать, энтузиастом своего ремесла, служакой, знающим «от» и «до» все тюремные инструкции, и свято выполняющим их, какими бы они абсурдными и нелепыми ни казались для остальных.
Он служил давно. Остался на сверхсрочную еще молоденьким, вот таким, как этот тугодум из глухой уральской деревушки рядовой Палехов. Кого только он ни повидал в этих стенах. Каких только он ни насмотрелся головорезов, насильников, душегубов и простых людей, и вчерашних государственных воротил из поднебесья. За многие годы работы научился чувствовать, кого за дело доставили сюда, а кто случайно залетел.
Особой жалости у старшего надзирателя не было, да и какая жалость, если в инструкции этого нет.
Молодой надзиратель закончил шмон и отошел от Оула, который так и остался стоять лицом к стене.
— Открывай, — приказал старшина напарнику, после того как заглянул в глазок, и встал так, как было предписано все той же инструкцией.
Все камеры в ШИЗО были одиночными. Исключение составляла «третья». В ней было не тесно. Две пары двухъярусных нар вдоль стен, грубо, но крепко сколоченных из обтесанных жердин, со временем засалились и потемнели. На них бугрились матрасы, набитые сухим сеном. Горевшая круглые сутки лампа под потолком светила ровно, неярко.
Оула передернуло от забытого запаха тюремной параши, едва он переступил порог своего нового жилища. Параша зловонила резко и тошнотворно, вызывая першение в носу и горле.
Отгремев запорами, лязгнув створкой глазка, надзиратели ушли, унеся с собой привычные звуки. Наступила тишина. За стеной, словно из другого мира, время от времени лениво ухал караульный пес.
Оула прижался к неровной железной двери спиной. Закрыл глаза и перевел дыхание. Он уже знал, что новое место — новые испытания. Для этого нужны силы, а он невероятно устал! Устал видеть грязь, злобу, ожидать и чувствовать боль. Опротивело ощущать всей своей кожей и кишками опасность….
— Ну-ус?! — услышал он ленивый голос, который ничего хорошего не сулил. «Ну вот, начинается», — тоскливо подумал Оула. — И как долго мы будем ждать?! — опять донеслось из сумрачной глубины камеры.
Он с трудом открыл глаза, отрешенно вгляделся в полумрак. На нарах справа внизу двое с поджатыми под себя ногами. Слева еще один, вольготно раскинувшийся на шконке. Невероятных размеров, горной грядой возвышалось его тело. Он лежал на спине, разбросав в разные стороны толстые, как бревна, руки. «Так не спят в тюрьмах и даже не лежат с открытыми глазами, — отметил про себя Оула, — это, видимо, хозяин. А те двое, так, мелкие шавки, дворняжки». И вновь закрыл глаза.
Распластанное, могучее тело принадлежало Слону, известному авторитету, вору в законе, медвежатнику, который свой первый «шнифер» взломал, когда ему еще не было и шестнадцати лет. Этот огромный бугай обладал феноменальной силой. Когда замок не поддавался, он попросту взваливал на себя сейф, который устанавливали не менее четырех человек, и уносил с концами. За что и был прозван «Слоном». Он был страшен и жесток при расправах. Его боялись все без исключения. В зонах он, как правило, находился на особом положении. Имел все, что хотел. Но и здесь частенько вставал на дыбы перед начальством, за что не раз отсиживался в штрафном изоляторе. Но не в карцере, а в хорошей камере, да еще со своими «шестерками» в услужении.
Один из них — «гоп-стопник» «Сюжет», двадцатишестилетний Игорь Енкин. Бывший студент театрального училища, отчисленный за воровство с первого же курса. Гибкий, утонченный, с изысканными манерами, способный красиво, художественно изложить самую банальную историю. Творчество в нем кипело, рвалось наружу. Он был неутомим. Концовка рассказа становилась обязательно желанной для слушающих. Очередную байку Игорь заканчивал примерно так: «…а фраерок был просто глуп, надел из «дерева тулуп!» И тут же весело спрашивал: «Ну, как сюжетец?»
А еще он пел. Пел жалобные блатные песни с приятным цыганским подвыванием, переходящим будто бы в плач, с надломами в голосе и печалью в глазах. Пел, аккомпанируя себе на гитаре, перебирая невидимые струны тонкими, нервными пальцами. Слушая Сюжета, с трудом верилось, что такой талантливый, красивый парень промышлял грабежом, был крайне жесток при налетах, часто пускал в дело нож. Бравировал и гордился своими «подвигами».
Вторым из свиты Слона был «Круглый», Костя Круглов. Мелкий «щипач» двадцати лет. С виду, по всем статьям — подросток. Небольшого росточка, большеголовый, круглолицый, мяконький телом, с плавными, женственными движениями и глазами, полными страха, ненависти и безнадеги. Слон любил мальчиков с юности, вот и держал Круглого подле себя как персонального «голубка». Даже сюда, в ШИЗО Круглого определило лагерное начальство, зная слабости уголовного авторитета.
В тот момент, когда в камеру вводили Оула, челядь законника играла в «стос».
Сюжет с брезгливой снисходительностью перекидывался с Круглым в карты исключительно ради уважения к Слону.
- Вот так сюжетец! — весело, с присвистом отреагировал он на появление новенького и посмотрел на авторитета. Слон так же не скрывал удивления, рассматривал нежданного гостя.
Отбросив карты Сюжет загорелся творчеством. Он знал все воровские законы и обычаи на зоне. Как никак, а вторая ходка. Было ясно как день, что перед ними «случайный» и нужно грамотно «прописать» новенького, выдать ему разрешение на право жительства на «хате». Сюжет лихорадочно придумывал, как интереснее провести это мероприятие, которое позабавило бы и его и потешило Слона.
Однако вид новичка несколько смущал. Чувствовалась какая-то необычность в его поведении. Воров удивило, что тот не узнавал Слона. И главное — он не боялся! Или искусно маскировался? Но не знать Слона?.. У всех троих зароились всевозможные предположения.
А между тем, Оула действительно не вникал в сказанное из полумрака. Напряжение росло, и неизбежное все равно случится.
«…Как все надоело! Как я устал от этой нечеловеческой жизни! Дикой и глупой. Неужели это никогда не кончится?!..» — как в бреду рассуждал Оула, не подозревая, что говорит вслух.
Тепло камеры постепенно растапливало уставшее, промороженное тело, которое как масло, растекалось, теряя устойчивость, набухало и тяжелело. Расплывались, путались мысли, ощущения. Веки уже невозможно было поднять. Над верхней губой светлыми, мелкими бусинками выступил пот, признак переутомления.
