Вот и дом. Поднявшись по ступенькам, я постучала в дверь, потом еще раз – звук вышел глухим и, как почудилось, неслышным внутри. Кнопка звонка тут не предусмотрена, конечно, постояльцам нужен покой.
Я обошла вокруг домика, по широкой кайме цементной отмостки. Первое окно было забрано ставнями, второе тоже, а вот третье, выходящее на стену, приоткрыто. Стекла блестели на солнце, полупрозрачный тюль выглядывал наружу, а внутри комнаты… Первым моим желанием было постучать, привлечь внимание, но потом благородный порыв угас, слишком уж странно было происходящее.
Отступив от окна в густые, к счастью, не изуродованные стрижкой кусты сирени, я стала наблюдать за происходящим. Полагаю, Жукову будет интересно. Моя диспозиция позволяла видеть довольно-таки приличный кусок комнаты, в который попала и часть стены, украшенной вилками рогов косули, и диван с высокой спинкой, и шкура на полу, и женщина. Она стояла спиной: забранные в высокий узел черные волосы, белый халат, красные брюки и туфли на высоком каблуке. В руке Валентина Степановна – а ошибиться было невозможно – держала телефон. Говорила громко, видимо, совершенно не опасаясь быть услышанной.
– Ну и что? Ты что там вообще делаешь? Зачем? Нет, Господи, не смей и думать! Тебя не должны видеть, и без этого проблем хватает… – Она повернулась, скользнув взглядом по окну, нахмурилась. – Немедленно возвращайся… делай, как говорю, и… да, все будет хорошо… да, я тоже тебя люблю.
Я отступила чуть дальше в кусты, ветка, скользнув по лицу, зацепилась за волосы, другая шлепнула по щеке отчего-то мокрыми листьями, третья уперлась в спину. Черт, так и упасть недолго, да и заметит… странно, что до сих пор не заметила.
Или заметила? Директриса подошла к окну и закрыла ставни. Постояла, опершись на подоконник, потом, сунув мобильник в карман, снова открыла окно и, высунувшись, вежливо поздоровалась:
– Добрый день.
– Добрый. – Щеки горели, в более идиотской ситуации мне оказываться не приходилось. И ветка еще эта, которая перед самым носом качается, норовя царапнуть.
– Вам там удобно? Может быть, стоит выбраться? Нет, у нас, конечно, с пониманием относятся к причудам постояльцев, поэтому если хотите, то оставайтесь…
– Нет, что вы. – Выбраться из убежища оказалось сложнее, чем я предполагала. Треклятая сирень цеплялась за все и руку еще поцарапала.
– У вас цветы в волосах запутались, – сказала Валентина Степановна, разглядывая меня с вниманием и, пожалуй, сочувствием. – Конечно, вам идет, но все же… смотрится несколько странно.
– Спасибо.
– Не за что.
У нее жесткое и старое лицо. Почему-то в прошлый раз я не обратила внимания, а теперь вот видно и подвисший подбородок, и поплывшую линию щеки, и складочки на шее. А морщин вот нет, припудрены, приглажены, спрятаны под слоем косметики.
– Вы что-то хотите спросить? – Она первой нарушила паузу.
– Да. Что вы тут делаете?
– Ну… мне, конечно, любопытно было бы, в свою очередь, узнать, что делаете здесь вы… но отвечу. Я смотрю, в порядке ли содержится дом. Извините, конечно, но это часть моих обязанностей – следить за обслугой.
– А Никита в курсе?
– Никита? – Ровные брови артистично приподнялись, выражая вежливое удивление. – Вы имеете в виду господина Жукова? Боюсь, не совсем. Мы стараемся лишний раз не тревожить постояльцев своим вниманием…
– Неужели? – не поверила я ей, ни на секунду не поверила.
– Именно. Вы ведь не думаете, что я пыталась… обокрасть господина Жукова? Это, право слово, чересчур… – Она засмеялась, я тоже позволила себе улыбнуться. – Ну а ваше внимание, – продолжила Рещина, отсмеявшись, – вызвано, как полагаю, ревностью… Что ж, весьма понятное и естественное чувство… но, Марта Константиновна, как женщина женщине, ни один мужчина не стоит того, чтобы ронять свое достоинство слежкой. Тем паче в кустах… но я никому не скажу.
– Спасибо. – В этот момент я ее ненавидела. Искренне, горячо, а все из-за того, что она сказала правду. Господи, ну до чего я докатилась? Видела бы Варька…
– Пожалуйста. Надеюсь, наше нечаянное недоразумение разрешилось к обоюдному удовлетворению?
– Почти. Валентина Степановна… – Зацепившись за подоконник, я поднялась на цыпочки и, заглянув ей в глаза, спросила: – А с кем вы только что разговаривали?
Она вздрогнула, выражение лица на долю секунды стало растерянным и даже обиженным, но потом вернулась прежняя безмятежность.
– С дочерью, – ответила она. – Дети – это вечные проблемы… ни секунды без присмотра.
И я опять ей не поверила.
– Вы лучше сходите прогуляйтесь, – посоветовала директриса. – Погода замечательная… кстати, отсюда к реке прямая дорожка, там на берегу места чудеснейшие, душа отдыхает, а все ненужные мысли уходят. Попробуйте.
– Всенепременно.
Она провожала меня взглядом, колючим и недружелюбным, хотя, конечно, вполне может статься, что почудилось, просто потому, что Валентина Степановна мне неприятна. Погулять, к реке, значит… и Никита написал, чтоб я гуляла. И сам исчез, и рыжая Танечка с ним, а в Никитином доме обнаружилась Рещина, которая кому-то сказала «люблю».
Странно.
А у ворот меня ждали. Может, встреча и случайной вышла, но Юра так явно обрадовался, расплылся в улыбке, шагнул навстречу и, протянув подвявшую розу, сказал:
– Здрасте, а я вот… думаю… заехать.
Роза белая, на длинном стебле с коричневыми закорючками шипов, с безжизненно повисшими листьями и опаленными солнцем лепестками. Мне было жаль ее.
– Прогуляться не хотите?
– Не хочу.
Юра растерялся, замолчал, набычившись, засопел, громко так и жалобно.
– Совсем, что ли?
– Ну… – Заняться все равно было нечем, да и злость на Жукова, который – и никто другой – был виноват в недавнем моем приключении, не давала покоя. Поэтому, приняв розу, я вежливо улыбнулась и так же вежливо сказала: – Если только недалеко.
– Нет, нет, что ты, – он сразу повеселел. – Тут до поворота… или вот на реку можем.
– На реку не хочу.
– Тогда… пошли?
– Пошли.
Я исподволь рассматривала случайного спутника. Что он здесь делает? Дашка-Яшка умерла, а он здесь. Очередная странность. И страшно… а вдруг это он ее убил? Похож он на убийцу? Похож. Бугристый череп, прикрытый шкуркою коротко стриженных волос, низкий лоб, нос, повернутый набок, кирпичеобразный подбородок… Брр.
– Ты это, ты не думай, что я такой, равнодушный типа, – заговорил Юра. – Дашка-то все… умерла. Не, я ее любил. Заботился, вот. Сюда привез, чтоб она выздоровела…
– А она болела?
– Ну депрессия ж. – Он воззрился на меня печальными серыми глазами, окаймленными реденькой щеткой ресниц. – Я ее любил.
И от большой любви завел любовницу. И сюда приперся с цветами по тому же поводу. Терпеть не могу лицемеров.
– Нет, вы… ты не так поняла. Я ее любил, но… она ж все время того, – Юра повертел пальцем у лба. – В облаках витает, ей то одно, то другое… она не женщина – ребенок. Ты вот женщина. Я как увидел, так сразу понял.
– Что?
Я подумала, что неплохо бы повернуть назад, спрятаться за забором и калиткой, в обещанном покое «Колдовских снов», где никто не станет приставать с неуместными ухаживаниями. Запоздало стало жаль Дашку-Яшку, ей уже, наверное, все равно, но до чего же отвратительно: о ней он говорит вежливо-пренебрежительно, обо мне – подчеркнуто-восхищенно.
Дорога поворачивала, самое время попрощаться, сославшись на головную боль (в висках тут же привычно закололо), и назад.
– Ты ж, ты – самая красивая, кого я только видел. Да. – Юра остановился.
Навстречу нам шел человек… два человека… смотреть против солнца было тяжело, глаза моментально заслезились, пришлось прикрыть рукой. Не то чтобы мне так уж сильно стало интересно, но хоть какой-то повод отделаться от героя-любовника.
– Кто это там?
– Где? – Он развернулся всем корпусом, внезапно напрягшись. – Там?
– Ну а где еще.
Юра покраснел, особенно шея, короткая, в валиках-складках кожи, и щеки, которые вспыхнули прямо-таки детским румянцем.
– Не знаю, – ответил он быстро. – Ты это… извини… у меня того, встреча тут… ехать надо. Я еще приду, ладно?
– Ладно.
Не знаю даже, что меня больше удивило: поспешный уход Юры, больше напоминавший бегство, или двое, которых получилось рассмотреть спустя пару секунд: медленно и важно ступал Никита, а на руках его, трогательно приникнув к плечу, устроилась Танечка.
– Привет, – буркнул Жуков.
– Ой, это вы. – Танечка покраснела и, потупившись, сказала: – А мы гуляли…
Моя жизнь похожа на бусы, только между бусинами длинные-длинные отрезки серой веревки. Бусины – это Костиковы визиты, отрезки – это когда его нет и время тянется медленно-медленно. Нет, я не радуюсь появлению Костика, с каждым разом он все более противен и утомителен. Однако Костик хоть как-то убивает время, которого слишком много.
